Театр наций показал премьеру по мотивам романа Достоевского. Жанр постановки ее автор Максим Диденко назвал клоунадой-нуаром. За князем Мышкиным в исполнении Ингеборги Дапкунайте с удовольствием наблюдала АЛЛА ШЕНДЕРОВА.

Собственно, юмор заключен уже в самом имени — Лев Николаевич Мышкин. С огромной душой и слабой нервной системой, тончайший умница, в финале превращающийся в полного идиота. Достоевскому вообще очень свойствен этот злой, гротесковый юмор, заставляющий Ставрогина таскать за нос помещика Гаганова, а капитана Лебядкина — писать стихи в духе будущих обэриутов.

Словом, логично, что Максим Диденко, режиссер, воспитанный в театре АХЕ, на счету которого — "Конармия", сделанная с курсом Дмитрия Брусникина, "Хармс. Мыр" в "Гоголь-центре" и еще несколько спектаклей, сильных прежде всего визуально, превратил "Идиота" в серию почти цирковых этюдов, довольно точно передающих суть многостраничного романа. Как и в романе, Мышкин (фитюлька в клоунском котелке, черном костюме и белых кроссовках) приезжает в Россию на поезде из Швейцарии. Из такой Швейцарии, которая могла быть в сознании обостренно воспринимающего действительность князя: острые серые горы, подступающие к белым рельсам, красные то ли молнии, то ли облака. Заслуженный ахеец Павел Семченко, оформивший этот спектакль, дополняет стилизованный под авангард 1920-х видеомэппинг легкой конструкцией, превращающейся то в вагон поезда, то в стену дома с окошками и дверью, прорезанными в форме крышки гроба. Иконы и ангелы, проецируемые на окошки, норовят превратиться в черепа, а рыжий клоун Рогожин (Александр Якин) — с черной бородой, красными глазами, в красной жилетке на голое тело и красных митенках — напоминает пушкинского Вожатого из "Капитанской дочки" (есть у него и вывернутый мехом наружу "пугачевский" тулуп, который, впрочем, чаще носит Настасья). А еще он напоминает мсье Пьера, палача-оборотня из набоковского "Приглашения на казнь". Глядя на него, думаешь, что, собственно, это и есть главное занятие четырех главных героев романа — приглашать друг друга на казнь. Череда их взаимных экзекуций и занимает режиссера — только четверо и появляются на сцене, причем травестия доводится до конца: Настасью Филипповну играет высокий красавец Роман Шаляпин (ему достается и пара мужских персонажей, мелькающих в отдельных эпизодах), а Аглаю Епанчину — Артем Тульчинский (в очередь с Павлом Чинаревым).

Вот, например, Мышкин рассказывает о том, как наблюдал во Франции смертную казнь: приговоренный, завернутый в лохматую шубу, сбрасывает ее и оказывается знойной полуголой брюнеткой Настасьей. Она же тащит через сцену тяжеленные доски — их подхватывает Мышкин, и в его руках они тотчас превращаются в крест, в другой сцене Рогожин принимается бить Ипполита, но под шубой опять Настасья Филипповна.

Детские замашки (герои то и дело скачут на деревянных лошадках), клоунский грим и пластика только усиливает сходство происходящего с комиксом, вернее — с жутковатым лубком. Слов мало, их, наверное, могло не быть вообще — монолог "Что есть русский либерализм...", который здесь произносит Ганя Иволгин (у Достоевского — князь Радомский, навещающий в финале идиота-Мышкина),— смешит публику своей актуальностью, но в спектакле необязателен. Зато прекрасна песня монроподобной и мужеподобной Аглаи "Жил на свете рыцарь бедный...", спетая на звездно-полосатой эстраде. Прекрасен и сам Мышкин — смущенная улыбка и отчаянная отвага, с которой существует Ингеборга Дапкунайте, очень подходит ее персонажу. Мышкин говорит тонким голосом, иногда переходит на клоунский писк, но есть в этом кузнечике какая-то несгибаемость, позволяющая ему поймать прыгающую из окна корпулентную Аглаю, да еще по-мальчишески жадно заглянуть под ее задравшийся подол. Он и не согнется, этот Мышкин,— он сломается, как ломаются веселые заводные игрушки: раз — и не починишь. В последней сцене проекция черта толкнет под руку Рогожина, он оторвет от стены доски, увидит за ними окно купе, а за ним — Настасью и Мышкина с венчальными свечами. И утащит Настасью, и убьет. И потом обложит тело цветами, а Мышкин так и будет смотреть на нее немигающим взглядом нарисованных клоунских глаз. И какое-то странное существо вроде единорога с синей мордой будет сужать вокруг них круги. Скажете, не было у Достоевского единорога? Ну не было. Зато было замечание в письме к другу Майкову: "Совершенно другие я понятия имею о действительности и реализме, чем наши реалисты и критики. Мой идеализм — реальнее ихнего".