Театр наций открыл в четверг сезон моноспектаклем немецкого режиссера Петера Штайна „Фауст-фантазия” по мотивам трагедии Гете. Режиссер, в 2000 году ставивший в рамках всемирной выставки ЭКСПО в Ганновере „Фауста”, длившегося более 20 часов, на этот раз прочел фрагменты из первой части трагедии. В интервью корреспонденту „Газеты” Ольге Романцовой он рассказал, чем вызван его интерес к этой трагедии.

— Вы снова вернулись к „Фаусту”?

— Я сделал это из-за композитора Артуро Аннеччино, автора музыки к ганноверской постановке „Фауста”. Хотелось, чтобы его „Фауст-фантазия” прозвучала еще раз. Я уже несколько лет выступаю с чтецкими программами. Нынешняя — четвертая по счету.

— Что важно вам в этой поэме?

— Сам текст Гете. Мне хотелось, чтобы русские зрители услышали его по-немецки, в оригинале, почувствовали его ритмическую структуру. Ведь Гете потрясающе работал со словом. Звучание некоторых фрагментов заставляет вспомнить о музыке.

— Что должен понять русский зритель из вашего исполнения?

— Считается, что у вас серьезная школа переводов. Но очень многие переводчики не переводят тексты, а сочиняют их вместо автора. Я столкнулся с этим, когда ставил в Москве „Гамлета”. Версия Пастернака, которую у вас чаще всего ставят в театре, сильно отличается от оригинала. Из-за этого на репетициях возникали смешные ситуации. Например, сижу с английским текстом, в котором герой говорит: „А сейчас я пойду налево”. Спрашиваю актера, играющего эту роль, что он сейчас должен сделать. Отвечает: „Не знаю”. У него-то реплика совсем другая. На мои просьбы найти другой перевод Гамлета мне отвечали, что ничего другого в России нет. Но я не поверил: ведь в XIX веке, когда Пастернака еще не было на свете, Шекспира в России уже читали и ставили в театре. В конце концов скомпоновал вариант „Гамлета” из четырех переводов, выискав реплики, наиболее близкие к оригиналу.

— Как вы обычно выбираете пьесы?

— Я занимаюсь театром не для того, чтобы реализовать какие-то свои видения. Я ставлю пьесы и оперы только потому, что мне хочется с ними детально ознакомиться. Короче говоря, я получаю деньги за то, что изучаю великие произведения искусства. Неплохая работа, а? Мне всегда хочется узнать обо всем как можно больше.

— А как же эксперименты, новые формы?

— Новые формы интересны до тех пор, пока актерам по-человечески удается оправдывать идеи режиссера. Но иногда его фантазия превращает актеров в кукол, и это уже невозможно. Кроме того, многие пьесы — такие же произведения искусства как, например, Мона Лиза. Конечно, можно пририсовать ей усики, и поначалу это забавно выглядит. Но потом понимаешь, что Мона Лиза и без усиков хороша и к искусству эта пририсовка не имеет никакого отношения. Сейчас остается все меньше режиссеров, способных донести до зрителя великие тексты. И театр постепенно умирает.

— Не могу с вами согласиться.

— Это действительно так, просто в России пока более или менее благополучная ситуация. В других странах театр уже вытесняют на обочину, не считая его искусством, способным воздействовать на зрителя.

— Этому можно сопротивляться?

— Думаю, единственный способ — делать свою работу так, чтобы она заслуживала уважения и внимания. И тогда все будут считать, что театр стоит сохранить.