Дмитрий Крымов впервые поставил спектакль в Театре Наций

Крымов отрицает принадлежность премьеры «Му-му» к круглой дате – празднованию 200-летия со дня рождения Ивана Тургенева. С «поводом» или без – режиссер в очередной раз выбирает для своего театрального сочинения хрестоматийный текст, вскрывая его горькими театральными метафорами, продолжая выдуманный цикл «Своими словами».

Казалось бы, Крымов в Театре Наций – уже оксюморон (перед премьерой режиссер вспоминал, как впервые переступил порог этого театра, тогда филиала МХАТа, в качестве сценографа постановки своего отца). Крымовская мастерская в «Школе драматического искусства», где он давно служит и собрал замечательную труппу, аллегория аскезы творчества. Спектакли здесь сочиняются тесной компанией единомышленников, они действительно творятся – из подручных средств, давая волю буйной фантазии (каждый раз поражаешься ее неистощимости и художественной смелости!), – поверх всех условностей и правил, особенно коммерческих. Но помпезный Театр Наций не только принял художника с его «правилами игры», но даже стоически выдержал весь каскад адресной иронии (досталось и Евгению Миронову, и Марии Ревякиной), которую режиссер вплетает в текст своей импровизационной пьесы по мотивам «Муму» и «Записок охотника», называя ее комедией дель арте. Так что цеховые шутки-междусобойчики – дань площадному жанру. 

Подчеркнутая театральность его предыдущих постановок выливается наконец в прямое размышление о природе театра. Охотник – Алексей Вертков из касты Сергея Женовача, с которым Крымов работает впервые, – одновременно и сам Тургенев. В этой вселенной за ним неотступно ходит Полина Виардо (Елизавета Юрьева), без умолку тараторящая на французском. И он же Артист, который безуспешно «репетирует репетицию», открывает перед зрителем театральную кухню в порыве «выразить невыразимое» – показать тургеневскую природу языком театра. Соединить две стихии – условную и безусловную, страстную и равнодушно-спокойную. 

Есть и Герасим (Константин Муханов), детина с неприятным шрамом на лице и терминаторским протезом вместо правой руки, олицетворение русского мужика, неотесанного и сумрачного, – механик сцены. Есть и модификация старой барыни (Алина Ходжеванова), которая ополчилась на Муму, – пенсионерка польского кинематографа пани Гржибовская знает этого немого, приносит в авоське лекарства его матери; что-то свое она репетирует в соседнем зале и ворчит, что шумно. 

Спектакль Актера – о великой красоте природы, ее невероятных цветах, формах, могуществе и непостижимости. Густой натуралистический текст Тургенева повисает в разреженном воздухе, наполняясь звуками романсов и оперы, но механистичный и бесстрастный голос Верткова, его непроницаемое выражение лица не дают пафосу набрать предельный градус. Да и происходящее вокруг «схлопывает» торжественное, доходящее до молитвенного, умиление. А ведь есть чем заворожиться: поэтически плывут подсвеченные облака «с нежными белыми краями», то покрытые «кротким румянцем» зари, то пылающие багровым закатом, словно по полю растекается белоснежно-лиловый туман…

Короткие вспышки актерских озарений, подчинения себе сцены, ментального выхода за ее пределы прерываются мучительным (и гомерически смешным для зрителя) разломом театрального быта. На сцене, где перемешаны провода, разноцветной ватагой выстраиваются плюшевые и деревянные псы. Но с какой же он, Охотник, был давеча на охоте: с Догоняем, Обгоняем или Раздолбаем, что белоснежен и пушист донельзя? Бегает и суетится замученный помреж (Инна Сухорецкая) – маленький, но такой важный человек в театре.

Наконец, разрушая «картонную» картинку, на подмостки врывается сама жизнь: здоровенные овчарки вместе с Муму в шерстяном костюме. Печальному Тургеневу – Вертков, как и всегда, играет в безэмоциональной манере – в пару дан веселый дзанни, Арлекин. Племянница Актера Маша по прозвищу Муму – это бурлящая стихия, квинтэссенция жизни, которая перекрывает всю интеллигентскую выспренность театра. Мария Смольникова, как, впрочем, и Алексей Вертков (Крымовым найден новый невероятный дуэт), берет зал сразу. Это роль травести. Но уже через минуту наивно отождествляешь актрису и персонажа, видишь перед собой настоящего ребенка, настолько сильно преображение. Ни на секунду нет выпадения из роли. Смольникова без пяти минут гениально строит роль на портрете наблюдений. Современная девочка лет семи, уникум (не вылезает из планшета, гаджет суют ей, как раньше от детей отбояривались конфетами), напичкана всевозможными знаниями до отказа, очень спешит ими поделиться и в то же время страшно нервна, избалованна, невоздержанна, жадна до внимания взрослых, но быстро теряет ко всему интерес. До боли узнаваемое, но, конечно, и абсолютно гротесковое, нежно-взрывное сочетание жуткой, невыносимой егозливости, которая все крушит на своем пути (хватает-бросает-огрызается), и ангельской наивности, доброты и открытости врезается в зрительское сердце. И публика, как в живого ребенка, влюбляется в эту искрящуюся жаждой жизни нелепую девочку в толстых колготках. Она, кстати, тоже хочет быть большой актрисой и даже учится в театральной школе, поэтому и пришла с дядей на репетицию. 

Публика влюбляется так, что резкий рывок обратно от реального сюжета к условному повествованию, когда Маша проваливается в люк на глазах у «взрослых», как безвинная жертва, действительно страшен. «Муму. Всем жертвам любви» – такую надпись на одном из памятников, оказывается, придумали однажды поклонники.

Но столь же страшно и кукольно-мираклевое похоронное шествие, что внезапно выходит с галерки под надрывный плач помрежа. Где жизнь, а где театр? Каково наше амплуа? Кажется, для Крымова это настоящая исповедь и, быть может, покаяние: фанатичная увлеченность театром опасно перекрывает жизнь и часто – с трагическим исходом. И в обратную сторону: жизнь никогда не дает искусству воспарить до божественных высот. Неразрешимый конфликт.