“Figaro” обещал стать главным светским событием декабря. Сошлось все: первый спектакль компании Евгения Миронова, букет знаменитых актеров плюс главная звезда — сам Евгений Миронов — в заглавной роли, постановщик Кирилл Серебренников, считающийся самым модным среди новой режиссуры. Да еще любимая всеми пьеса-праздник, которую все помнят по спектаклю с Андреем Мироновым, Ширвиндтом и Пельцер. Добавьте к этому подогревающую всеобщий интерес ситуацию с театром Наций (на днях, неожиданно для всех, Евгений Миронов назначен его руководителем, а значит “Figaro” — не частный случай, а открытие нового предприятия, что сразу меняет статус события).

Ну и, наконец, уже растиражированную глянцем шикарную свадебную съемку сразу четырех пар, которая стала эффектным PR-ходом постановки.
Даже буклет спектакля превратился в свадебный альбом, где в казенных интерьерах советского дворца бракосочетаний веселятся в кружевных платьях невест сразу четыре дамы: Сюзанна — юная Юлия Пересильд, Графиня — Елена Морозова, Марселина — Лия Ахеджакова и Фаншетта — Анна Уколова (ясное дело, салон подвенечных платьев — один из спонсоров спектакля), и четыре мужчины в безупречных черных костюмах и крахмальных рубашках: Фигаро — Евгений Миронов, Граф — Виталий Хаев, Бартоло — Авангард Леонтьев и Керубино — Александр Новин. А создатели спектакля с красными лентами свадебных свидетелей через плечо окружают брачующихся.

Все обещало высококлассное предновогоднее удовольствие. Но, как поняла слегка растерявшаяся светская публика уже по ходу спектакля, амбиции его создателей оказались иными.
Начнем от печки. Вместо классического перевода Николая Любимова театр взял более современный — Марии Зониной, — но поверх него Серебренников написал свою „сценическую версию”, которая состояла в некотором дописывании сцен, а также плебейском снижении языка и насыщении его приметами сегодняшнего, да и вчерашнего дня. (Подобную игру буквально неделю назад мы наблюдали в ленкомовском „Тартюфе”, где Михаил Мишин часть текста переписал так, что выходило, будто „папу подставили”, а король — „наш гарант”.) Здесь пубертатный Керубино, нарезая салат оливье, изъясняется примерно так: „Типа, сидим мы, такие, с Фаншеттой, а тут, блин, граф ”, Марселина, выиграв дело, славит „самый справедливый и гуманный суд в мире”, Фигаро, льстя графу, уверяет, что „счастлив, что живет с ним в одно время”, а Сюзанна, требуя от жениха объяснений, говорит: „Вот с этого места, пожалуйста, поподробнее ”. Не говоря о том, что знаменитый монолог Фигаро об англичанах, которым для чего угодно достаточно одного выражения: “god-dam”, меняет его на “fuck-off”.

На самом-то деле, если сравнить с первоисточником, видно, что текст никаких принципиальных изменений не претерпел, он сохранил свою структуру и все основные сюжеты. Но огромное количество мусора превращают его в восприятии зрителя в бесконечную болтливую отсебятину, только и успеваешь думать: „о, господи, ну это-то еще зачем приплели?”. Количество тем, которые таким образом оказались актуализированы в „Фигаро” не поддается перечислению. Тут и деспотичная власть, и продажная пресса, и цензура, и феминистская карта, и гомосексуальная, и раздоры с мусульманами, и продажное правосудие.

Почти с каждой промелькнувшей темой сюжет выбрасывает очередной протуберанец. Когда граф требует отправить Керубино в армию, Фигаро разыгрывает с мальчишкой целую сцену в духе „упал-отжался”, где есть и про „учебку”, и про „горячие точки”, и про „есть такая работа — Родину защищать”, а заканчивается она выдачей кирзовых сапог со словами: „Прощай, брателло” и воплем Керубино: „Я не хочу в армию!”.
А, к примеру, когда граф, пытаясь уличить Фигаро во лжи, показывает ему, что узнал Керубино в женском платье, — герой, мгновенно перестроившись, выпаливает: „Керубино, я уважаю твой выбор”, и заводит глумливо назидательную тираду о том, что „мы живем в свободной стране” и о нетерпимости общества к нетрадиционному поведению. Отношения с критикой тут тоже выясняют: подойдя к краю авансцены и под хохот зала недвусмысленно обращаясь в первые ряды, Миронов говорит: „Спектакль идет в первый раз, но критикам же не объяснишь, что еще сыро ”.

Сыро — это правда. Но дело не только в этом. Дело еще и в том, что спектакль этот как будто не может понять, кем он, собственно, хочет быть. Праздничным весельем в духе „откупори шампанского бутылку”? Каскадом шуток и гэгов? Реализацией слогана „четыре свадьбы в один день”? Тогда почему все так долго тянется (спектакль идет почти три с половиной часа с огромным антрактом)? Почему так много говорят и мало действуют, почему так напряженно и не смешно шутят? Может быть, он хочет быть разговором на серьезную тему? Тогда хотелось бы понять, на какую именно из всех перечисленных?

Единственное, что пока действительно сыро, но, вероятно, на со временем „дойдет”, — это актеры.
Младшее поколение — хорошенькая Сюзанна в коротких платьицах, длинная нелепая Фаншетта с аккордеоном, моторный маленький крепыш Керубино — пока не могут предъявить ничего, кроме собственной молодости. Старшее — Марселина и Бартоло — таковы, какими мы и ждали их увидеть у любимых Ахеджаковой и Леонтьева. Сначала — забавно крикливые скандалисты, потом — старосветская чета: „не забудь шаль — надень галоши”. Класс пока показывает только среднее поколение, особенно томная графиня в исполнении Елены Морозовой — возвышенная красавица с претензией, декламирующая Ахматову и не переносящая грубых запахов. И взрывоопасный бритоголовый граф — Виталий Хаев — насмешливый и брутальный. Но главный узел, разумеется, затягивается вокруг Миронова, в расчете на которого этот спектакль и строится.

Миронов — это Фигаро без улыбки. То есть вообще-то он улыбается, но веселости в нем нет, он соображает быстро, но в этом видится не игра ума, а расчет. В нем есть талант, но как будто нет сердца, а вместо горячности — раздраженье чувств.
Когда-то в предуведомлении для актеров Бомарше писал, что, если исполнитель усмотрит в роли Фигаро „не ум в соединении с веселостью и острословием, а что-то другое”, то он эту роль провалит. Тут безусловно что-то другое, но сказать, что Миронов роль провалил — нельзя. Таков был странный режиссерский замысел. Тут замечаешь, что первая фотография в „свадебном” буклете — одинокий мрачный Фигаро с сигаретой и эпиграф: „Моя жизнь — борьба”. Что на некоторых фотографиях у Сюзанны тушь размазана от слез. Что биография Бомарше там же описана, как жизнь нагловатого и не всегда удачливого авантюриста. И что главной сценой для этого Фигаро становится его горький монолог о собственной судьбе, который он произносит, ожидая измены жены. Бог с ней, с женой, тут речь не о ней. Этот Фигаро относится к себе очень серьезно. Он не числит себя ни жуликом, ни аферистом (о чем, в сущности, говорит вся его биография), а его гнев и ламентации связаны лишь с тем, как нынче трудно пробиться человеку из низов и как несправедливо аристократам все достается даром. Эта тема возникает в спектакле не раз, но, согласитесь, в сюжете сегодняшнего дня она звучит как-то странно. Как, если бы главной бытийственной проблемой для талантливого героя было отсутствие связей. Пожалуй, больше всего это чувство похоже на зависть.

По версии Серебренникова, сальерианские муки Фигаро попортят жизнь не ему одному. Недаром на общем бракосочетании звучит совсем не веселая генсбуровская “Je T'Aime Moi Non Plus”, а на финальные поклоны растерянная Сюзанна в подвенечном платье выходит вовсе без жениха. Лишь потом Фигаро выбегает один, и тут же за его спиной падает алый занавес, отрезая героя от остальных. Не очень понятно, что, собственно, случилось, но праздник явно не удался.