Пять лучших спектаклей фестиваля театров малых городов России
В Дубне завершился тринадцатый фестиваль театров малых городов России — межрегиональный смотр, организованный более десяти лет назад Театром наций и ежегодно кочующий из города в город. В город физиков съехались в этом году театральные люди из Новокузнецка, Лысьвы, Сарапула, Новошахтинска, Ельца, Серова и других городов.
Всего в конкурсной программе фестиваля 2015 года участвовали четырнадцать театров, демонстрировавших свои работы как в камерном формате, так и на большой сцене. Программа получилась интенсивной: театр из Альметевска показал первый в России татарский вербатим (то есть представление, основанное на интервью с реальными людьми), а Серовская драма сыграла сложную пьесу немецкого драматурга Роланда Шиммельпфеннига в брехтовских традициях. ТеатрAll выбрал пять главных спектаклей фестиваля и рекомендует их как зрителям — если получится увидеть, так и кураторам — если получится пригласить на гастроли в крупные города.
«Спасти камер-юнкера Пушкина», Лысьвенский театр драмы имени А.А. Савина
Пьеса Михаила Хейфица была замечена многими драматургическими фестивалями и даже победила на Конкурсе конкурсов, организованном фестивалем «Золотая маска». И, тем не менее, для театра этот материал тугой — монологичный текст построен по законам прозы. По сути, это рассказ, выданный автором за пьесу, — повесть о человеке, чья жизнь оказалась связана с личностью Пушкина: и в детском саду, и в школе, и в армии.
Читать эти ироничные воспоминания увлекательно, но на сцене монотонности избежать сложно. Лысьвенский спектакль объявил войну тяжеловатой повествовательности текста: монолог превратился в озорной ералаш, в котором ожили и заговорили все персонажи воспоминаний. Вот выпучивает глаза и истошно кричит монструзоная училка, в исполнении Варвары Утробиной похожая на Хелен Бонем Картер из фильмов Тима Бертона. Вот глумливо посмеиваются одноклассники незадачливого Питунина, вот они же старательно рисуют маркерами сценки из сказок Пушкина на белых холстах.
Сопротивляясь прозе, режиссер Артем Терехин сосредоточился на единственной драматической линии пьесы: на отношениях Питунина с Пушкиным. Вот Пушкин плюется из трубочки в двоечника Питунина, забывшего первые строки «Онегина». Вот он ерзает на скамейке, бесцеремонно отодвигая Питунина от соблазняемой им девушки. Но постепенно все меняется — все больше сцен из жизни самого Пушкина, все больше волнения в голосе Питунина – и вот уже дурашливое соперничество превращается в сговор и союзничество. Спектакль Лысьвы, за роль в котором Кирилл Имеров (Питунин) получил приз фестиваля, при всей своей игровой хулиганской природе, оказался еще и неожиданно актуален: в условиях агрессивной пропаганды классики он размышляет о том, что подлинная любовь к литературе возможна только через личный и даже интимный опыт.
«За чем пойдешь, то и найдешь», Драматический театр «Бенефис», Елец
Юрий Мельницкий, не первый год работающий в Ельце, создает театр сугубо авторский: его обращение к Островскому, в первую очередь, интересно неочевидной трактовкой текста. Принято думать, что истории про Бальзаминова – это почти водевиль; вспомнить хотя бы знаменитое кино или многочисленные постановки в театрах. Эти пьесы (как, например, «Женитьба» Гоголя) позволяют театрам некоторое лукавство: комедия положений на классическом материале, кассовые сборы обеспечены.
Со спектаклем Мельницкого — совсем другая история: в его спектакле о Бальзаминове если и есть ирония, то грустная, меланхоличная и сумрачная. Никакого искристого веселья, никакого бурлеска. Мать Бальзаминова, старушка крепкая, строгая, спит мертвым сном на сундуке, но чуть что, протянет твердую руку, схватит цепко за волосы провинившуюся Матрену. Сам Бальзаминов — большой, нескладный, симпатичный даже — но все у него не так, не складно.
Одна из тем елецкого «Бальзаминова» - будничное, незаметное насилие, на котором строятся человеческие отношения. Насилие не только в принуждении, но и в норме — в том, что человек руководствуется не собственным желанием, а понятием «как надо». В действиях Бальзаминова — мало возбуждения, понурый, покорный, он мыкается между Белотеловой и озверевшими от истомы сестрами. Женский мир — страстный и властный – на каждом шагу уничтожает хрупкую мечтательную поэзию Бальзаминова. Влюбленная в него Сваха кричит и злится, уставшая от своего трудового одиночества; Белотелова — пожилая жеманница, по-девичьи прячущаяся за изгородью, как должное принимает свалившегося на нее желанного жениха.
Спектакль Мельницкого неспешен, задумчив – и жизнь в нем как застоявшаяся вода. В полутьме Бальзаминов и Лукьян Лукьяныч кладут своих невест на игрушечных коней, их платья развеваются в свете луны; грезы, нелепая тоска о несбыточном счастье. Сочувственный юмор режиссера — не столько в словах, сколько в музыке, в постоянно звучащей песне «Миленький ты мой...». В пластике персонажей — в том, как мечутся, как сладострастно жмутся друг к другу неугомонные сестры Пеженовы. Спектакль длится и длится, заботясь не столько о действии, сколько об атмосфере, о настроении русского мытарства.
«Таня-Таня», театр-студия «Грань», Новокуйбышевск
Молодой театр из Новокуйбушевска приезжает на фестиваль малых городов не первый раз: и в прошлом, и в позапрошлом году их спектакли получали призы и хорошие рецензии. Театр совсем небольшой — в спектакле «Таня-Таня» заняты все шесть актеров молодой труппы. И спектакль у режиссера Дениса Бокурадзе получился — про молодость, про уходящее время, про жажду любви, про маету и надежду на счастье.
Открытие этого спектакля — актуальность драматургии Ольги Мухиной. В 90-х Мухина, пишущая про ровесников, про поколение, транслировала ощущение времени, ощущение начала позапрошлого десятилетия с их иллюзией свободы, новых возможностей, открытого мира.
Казалось бы, тем, кто взрослел в нулевые, уже недоступна эта беспечная эйфория. Спектакль новокуйбышевцев доказал обратное.
Легкие ткани полупрозрачных ширм двигаются по веревкам, образуя пространство большого дома. Дом в Бибирево — ироничный парафраз на чеховский мир усадьбы. Городские наряды меняются на холщевые плащи и льняные платья в пол — современные девочки и мальчики потерялись во времени. Никакого быта — только спелые яблоки в плетеной корзине.
Успех новокуйбышевского спектакля, конечно, нельзя списать лишь на молодость его создателей. Эта «Таня-Таня» — умный спектакль. Спектакль, тонко чувствующий природу драматургического текста — с его играми с классикой: здесь в приземленной Зине узнается деловитая Наташа из «Трех сестер», ногтями выцарапывающая свое счастье, здесь красиво укладываются вдоль несуществующего озера и лениво перебрасываются праздными фразами. Главный успех — точно найденая интонация, постомодернистская ирония, пронизывающая спектакль. Здесь Зина любит Охлобыстина, а Охлобыстин Таню, здесь Мальчик любит еще одну Таню, но собирается жениться на Зине. Каждый бросается от одного к другому, все мечутся по бесконечному дому, не находя покоя. Но здесь не рассказывают историю, не играют драму – можно и не следить, кто кого все-таки любит. Сантехник дядя Ваня с кавказскими пышными усами выходит и рассказывает анекдоты, бесцеремонно нарушив плетение любовных кружев.
«Золотой дракон», Серовский театр драмы имени А.П. Чехова
Пьеса Роланда Шиммельпфеннига, в традициях немецкой драматургии, обладает сложной структурой: несколько сюжетных линий, по первому впечатлению, не связанных между собой. В масштабах маленького китайского ресторана, под которым помещается скромная лавочка со всякой мелочью, разворачивается тема жесткого устройства мира, с параллельным существованием разных, в социальном и национальном смысле, каст. На жаркой кухне орет от зубной боли молодой китаец, в зале ресторана обедают уставшие стюардессы, внизу пьяный мужик насилует азиатскую рабыню хозяина лавочки. Вырванный окровавленный зуб с его приключением, путешествие мертвого китайца, завернутого в ковер, на родину – Шиммельпфенниг пишет одновременно метафорично и отталкивающе физиологично.
Немецкий режиссер Андреас Мерц (его пермский спектакль «Согласный / Несогласный» по Брехту недавно привозили на «Золотую Маску») вывел события «Золотого дракона» из бытовой плоскости. В центре сцены — ряд фигурок Манэки-Нэко, знаменитых «счастливых котов», машущих левой лапой. В их синхронной механистичности есть что-то зловещее – в общем, они все о том же равнодушии, ставший темой спектакля.
Мужчины играют женщин, женщины — мужчин. Впрочем, «играют» не совсем то слово, которым можно было бы описать способ актерского существования, выбранный Мерцем. Зазор между актером и ролью — огромен, а сама система персонажей — подвижна: текст каждого из героев разбросан по нескольким исполнителям. Играют не судьбы, а тему. Натурализм, доведенный до крайности, теряет свои качества, превращаясь в гротеск: вырванный зуб лихорадочно ищут не только на сцене, но и в зале, перешагивая через зрительские ряды. Кровь — она же томатный сок, течет и течет сквозь плотно сжатые зубы, по подбородку девушки, обозначающей страдания маленького китайца. Монолог о ничем не примечательном нелегале, трупом плывущем домой к родителям, произносит мужчина. И именно в этом взгляде со стороны рождается сочувствие, печальное понимание неизбежной затерянности личной судьбы в большом мегаполисе, где так тесно и так одиноко одновременно.
«Иванов», Новокузнецкий драматический театр
Совсем недавно спектакль Петра Шерешевского приезжал в Москву, на программу «Маска плюс» фестиваля «Золотая маска». В Дубне актеры из Новокузнецка еще раз показали, что умеют существовать в непривычной им системе координат: в холодном, по-европейски лаконичном пространстве как будто бы и неудобно рвать душу в клочья, страдать подробно и с нюансами. Оранжевый шарик Сарры, топчащейся на мысочках, взмывает в воздух, а на сцену с грохотом падают красные шарики. Колючий доктор Львов мечет дротики в нарисованный на бумаге силуэт, а онемевший Иванов лишь вздрагивает в рифму к каждому броску. Этот «Иванов» исполнен предчувствием глобального апокалипсиса, который сметет с лица земли не только измученного стыдом главного героя, но и всех остальных, которые в привычной трактовке пьесы воплощают пошлое обывательство.
Все в этом «Иванове» — на надрыве: и обиженной невниманием судорожный прожектер Боркин, и грузный Шабельский, сквозь первоначальное презрение которого со временем прерывается растерянность и отчаяние масштаба не меньше, чем у самого Иванова. И Лебедев здесь не просто канючит, но на коленях готов ползти, чтобы деть себя хоть куда-то – хоть и знает, что и там, в гостях, будет не лучше. Необычна и Саша — цепкая неформалка, сующая наушник с Nirvana в ухо своему возлюбленному. В ее действиях — не восторженная любовь, а усталая, но упрямая попытка спасти мир, катящийся к чертям.