Канадский режиссер Робер Лепаж поставил в Театре Наций «Мастера и Маргариту» – почти пятичасовое театральное полотно с Евгением Мироновым, Чулпан Хаматовой и Виктором Вержбицким. Режиссер рассказал «Афише Daily» о работе над спектаклем, источниках внутренней свободы и о том, как национальная история становится универсальной.

– «Мастер и Маргарита» – культовая книга для людей на постсоветском пространстве. При этом у этого текста небольшая постановочная история: я не могу вспомнить, чтобы его ставили, скажем, режиссеры поколения тридцатилетних. Как вы думаете, в чем причина?

– Конечно, первая проблема – как сократить этот текст, который и так уже превосходит привычные объемы, как подогнать его под нужный вам объем? Все это очень важно. Есть еще практический вопрос, касающийся магии. Что вы будете делать с этой частью романа, какими средствами, каким сценическим словарем вы воспользуетесь, чтобы создать магию?

Чтобы поставить спектакль, нужно убедиться, что у вас есть видение, как это сделать. А если его нет? Это может стать проблемой для новых поколений режиссеров. Потому что вы понимаете колоссальность романа – конечно, это не «Война и мир», но почти, и эта ответственность висит над вами. А если вы не прочувствовали советские годы, если вы часть нового поколения, которое не испытывало то, о чем идет речь, а тридцатые годы были очень особенным периодом советской истории, то вы можете не найти внутри себя некой свободы, которая даст вам разрешение работать с этим материалом. Я смог найти в себе эту свободу.

И еще. Вокруг вопроса о том, вправе ли мы говорить о том, чего не пережили, всегда много разговоров. Все это мешает людям, особенно молодым, увидеть, насколько современна эта работа Булгакова. Конечно, дело происходит в сталинские годы. Но основные фундаментальные темы романа очень актуальны сегодня. Он много может рассказать о современности.

В «Мастере и Маргарите» много тем, но главная, на мой взгляд, – свобода. Неслучайно этот текст был написан тогда и там, где нельзя было говорить, путешествовать, нельзя было даже быть самим собой. Я думаю, это состояние невозможностей можно перенести и в сегодняшние реалии. Я не знаю, как обстоят дела в России, но в Северной Америке сейчас существует культура отмены: нам не разрешено думать и делать определенные вещи – все это очень сложно. Я думаю, в романе есть много современных тем, которые все еще можно очень ярко выразить. И, может быть, русским людям увидеть эти возможности чуть сложнее.

– В вашем спектакле играют одни из самых ярких артистов в нашей стране. Каково вам было с ними работать?

– Конечно, для меня большая честь работать с этими актерами. Но дело в том, что до начала проекта с большинством из них них я не был знаком. Три года назад я сказал Жене [Миронову], что на пять дней приеду в Москву – можем ли мы посидеть в комнате с книгой и актерами? Сказал, что эти актеры будут играть разные роли: кот не всегда будет котом, и Воланда будут читать разные люди.

Всю неделю мы читали роман целиком. Мужчины, женщины, актеры постарше и помоложе, мы просто играли с текстом. И самым интересным было то, как они читали и по очереди изображали разных персонажей. И я понимал: окей, из этого человека может выйти хороший Коровьев, а из этого – отличный Берлиоз.

В ваших актерах я ценю не только то, насколько они хорошо перевоплощаются. Мне безумно нравится то, что они думают о читаемом тексте, какие предлагают идеи, насколько креативными они могут быть в отношении персонажей. Поэтому у нас было много дебатов, мы спорили.

Эти пять дней не только были очень важны для работы, но и показали, что за люди сидели за столом и что они могли привнести в спектакль как художники. А для меня это очень важно. Я не из тех режиссеров, которые смотрят на людей просто как на инструменты для воплощения своей идеи. Я люблю работать с кипящим котлом идей артистов и в конце концов обнаруживать, кто кого может сыграть. Это превосходно.

– Так что же вы открыли для себя в романе во время этих обсуждений? И повлияло ли это на вашу режиссерскую концепцию?

– Очень сильно. Когда я начинаю работу, у меня есть какие‑то идеи, но еще нет общей концепции. Все рождается во время чтений – иногда я с удивлением обнаруживал те или иные аспекты романа.

Так, я внезапно понял, что многие женщины в книге в той или иной степени голые. Голая Маргарита, которая намазывается кремом, бедная женщина в кабаре, которая надевает вещи, а потом они исчезают. Это выглядит какой‑то одержимостью Булгакова: женщина постоянно оказывается голой. Конечно, есть разные измерения романа, которых я никогда бы не смог представить себе, не будучи русским, не живя в это время. Но мне и в голову не приходило, что в книге есть не только философское или духовное измерения, но и сексуальная фантазия. Я постарался включить все это в свою постановку.

Какие‑то вещи я понимал, потому что иностранец, находящийся на определенной дистанции, с другим взглядом. Например, вся эта история с Воландом, который хочет избавиться от Берлиоза, сфокусировавшись на юном Бездомном.

Дьявол заинтересован в молодости и будущем вещей, ему неинтересна старая гвардия. Я говорил об этом, и артистов удивляла мотивация, которую я давал персонажам.

– Кстати, вы знали заранее о мистической репутации романа?

– Я ничего не знал об этом проклятии, пока совсем недавно меня все не начали о нем спрашивать. Но даже знай я о нем с самого начала, я не боюсь этого. Вы же знаете про «Шотландскую пьесу» Шекспира, да? Нам не разрешено произносить это слово, надо говорить «Шотландская пьеса» (речь идет о «Макбете», по легенде слово «Макбет», произнесенное в театре не во время репетиции или исполнения пьесы, обязательно принесет несчастье постановке. – Прим. ред.).

Но мне кажется, что если вы уважаете книгу, уважаете персонажей и намерение Булгакова, если вы пытаетесь правильно подходить к материалу, то вы в безопасности. Я думаю, даже если такое проклятие и есть, то, пожалуй, неприятности происходят с людьми, которые пытаются использовать материал с нехорошим умыслом. А я не боюсь проклятия. Потому что чувствую, что наша работа очень честна.

– Вы часто говорите, что чувствуете себя прежде всего квебекцем, а не канадцем. Как это проявляется в вашей работе? Как это отражается в создаваемом вами театре?

– Я хотел бы немного поправить цитату: да, я говорю, что я сперва квебекец, а потом уже канадец. Все дело в том, что люди в Квебеке не чувствуют себя канадцами. Канада – большая страна, почти как Россия: огромная территория и не так много народу. Поэтому сообщества очень отдалены друг от друга и чувствуют, что живут не в Канаде, а в Онтарио, например, или в другой провинции. Но уезжая за пределы Канады, вы чувствуете себя канадцем, понимаете, что у вас есть канадская идентичность.

Причина, по которой я часто произношу эту фразу, в том, что, как вы знаете, между нашими странами есть конфликты, дипломатические войны и все прочее. И тогда мы становимся русскими или немцами, или французами, или квебекцами. Но в сухом остатке все мы просто люди, земляне. И если бы мы работали в галактических масштабах, оказалось бы, что все мы из одной культуры. И это единство – то, что я ищу в своей работе, то, о чем пытаюсь говорить. У моего спектакля «Мастер и Маргарита» очень квебекский флер, но его тема и сюжет настолько универсальны, что он находится вообще вне всяческих категорий. Это уже не русский спектакль, а универсальное произведение. Для меня это важно. Мы часто начинаем работать над чем‑то, обращая внимание на свою идентичность, но все это должно вырастать в универсальную историю. Универсальная – это не значит интернациональная. Это значит, что работа должна представлять не какую‑то специфическую культуру, она должна представлять человечность.

– Вы работали на разных театральных площадках в разных странах, ставили оперу, драму, сотрудничали с Цирком Дю Солей. Какое качество, как вам кажется, помогло вам быть таким универсальным?

– Возьмем цирк. Люди приходят в цирк со своими национальными традициями. Не секрет, что в некоторых цирковых дисциплинах сильнее русские, монголы сильны в акробатике, где‑то лучше бразильцы. Но работая в Cirque du Soleil, вы должны относиться к людям одинаково. Я бы сказал, что я собиратель: собираю людей и стараюсь, чтобы они чувствовали себя частью одного сообщества.

Это как если бы вы открыли бар, но не хотели сделать его русским баром, а старались бы, чтобы там все чувствовали себя как дома.

– Вы один из самых успешных режиссеров в мире. Осталась ли у вас нереализованная мечта?

– Есть много вещей, которые я бы хотел сделать. Просто пандемия все заглушила, и миру, и театру надо вернуться к норму. Я стал очень практичным. Я думаю, что, делая что‑то сейчас, необязательно двигаюсь к большим мечтам. Я жду, когда запустится двигатель. Мне всегда хотелось поставить «Сон» Вагнера и заставить музыку, архитектуру, хореографию и текст работать вместе. Этого я еще не достиг. Потому что там, откуда я родом, на культуру выделяют недостаточно денег. У нас все не как в России или Европе. Очень сложно убедить людей идти на эксперименты. Большие мечты сложно реализовать на моей родине. Но иногда что‑то получается сделать в контексте какого‑либо фестиваля.

Но я осознаю свою привилегию заниматься тем, чем я занимаюсь. Когда во время пандемии все замедлилось, у меня была классная возможность делать исследования, читать, открывать для себя новые темы, на которые никогда не было времени. Даже если вы старый режиссер, у вас есть возможность открывать абсолютно новый мир.