„Фигаро здесь, Фигаро там” — не правда ли, это о нем? Репетирует „Фигаро” с Серебренниковым, снимается в роли Чайковского у Лунгина. „Жюрит” драматургов, критиков, актеров и режиссеров. Организует „Территорию” (фестиваль современного искусства), через день играет свой репертуар. Вручает премии, получает премии. .. Говорят (увы, уже не проверишь), Зиновий Гердт, посмотрев „Анкор, еще анкор”, сказал о Евгении Миронове, что „этот мальчик подвинет своего знаменитого однофамильца”. Впрочем, вряд ли им надо друг друга двигать — „на Парнасе конкуренции нет”. И Евгений Миронов давно уже занял там свою вершину. Лирический Фигаро конца 60-х и загадочный Фигаро наших дней скоро посмотрят друг другу в глаза.

— У Вас огромный опыт работы с разными режиссерами — от Машкова до Штайна и Някрошюса. Что дал Вам именно Кирилл Серебренников, какую особенно краску положил на Вашу палитру?

— А я не знаю, с каким другим режиссером сейчас можно так вдумчиво работать над текстом, фантазировать, пробовать, отвергать — именно в тандеме. С гениальным Някрошюсом, например, никакого тандема быть не могло. Он сидел, молчал, а я должен был научиться считывать с этой перенасыщенной тишины его гениальные формулы и наполнять их собой. Наверное, о наших репетициях можно было бы снять такой сюрреалистический мультфильм, где вокруг героя из ничего вдруг возникают какие-то образы. Это очень интересно, но это другое. А с Кириллом мы уже понимаем друг друга с полуслова — нам даже фразу не надо договаривать. „А может быть…” — „Точно”. — „А что, если…” — „Я тоже так думаю”.

— А какой он будет, Ваш Фигаро? Есть ли у Вас какая-то эстетическая точка отсчета?

— Ой, точки отсчета еще нет, хоть я и обложился книгами — Станиславский, Таиров. Я точно знаю, что вот эта мышца (показывает на сердце) до поры до времени у него — не главная. Фигаро силен, прежде всего, разумом. А все эмоции возникают благодаря той скорости, с которой сменяются закрученные им события. Фигаро — своего рода шахматист, который просчитывает на много ходов вперед и внешне абсолютно спокоен. Помните недавний „туалетный” скандал с нашим великим шахматистом? Кто его знает, что он там делал, когда уходил? Может, головой об стенку бился. Но выходил абсолютно отрешенный и делал правильный ход конем.

И только в редкие минуты Фигаро раскрывается. Возьмем его монолог в этой пьесе, собранной, как часовой механизм (недаром же Бомарше был часовщиком). Все пропорции идеально соблюдены — и вдруг этот монолог. Нарушение всех законов драматургии. Непозволительная роскошь.

— Кирилл Серебренников, ставя в МХТ. точно чувствует, с каким уставом можно идти в этот монастырь. Зато в том же „Современнике” позволяет себе быть гораздо более радикальным. Каков он в „Фигаро” — традиционалист или радикал, условно говоря?

— В „Фигаро” не обойдешься броскими ходами. Хотя что-то мы себе позволили. Например, нам вдруг безумно захотелось пофантазировать на темы детства Фигаро, который никогда не знал родительской заботы — условно говоря, не ходил с мамой за руку в детский сад. И мы с Лией Меджидовной Ахеджаковой стали делать этюды и так заигрались, что захотелось какую-то квинтэссенцию этих этюдов оставить. Но вообще это ведь очень серьезно — я не понимаю, как можно вскользь и весело играть их встречу через тридцать лет.
А вообще, как была эта пьеса под запретом при Людовике XVI, так и сейчас она под запретом. Вспомним, сколько пришлось извиняться за карикатуры на пророка Мохаммеда. А Фигаро говорит: „Мою комедию сожгли в угоду магометанским владыкам”. А его мысли о природе власти? В ней многое так и осталось под запретом.

— Зачем Вам понадобилось уходить в свободное плавание с „Фигаро”? Неужели в условиях репертуарного театра он был невозможен?

— Мне захотелось за все отвечать самому — от финансов до какой-нибудь мелочи. Собственно, я и так за многое отвечал, когда играл спектакли. У меня же роли главные (так получилось, что мне их дают), и я но мгу играть Гамлета в спектакле, где что-то рушится. Даже если не в моей сцене неправильно выставлен свет, я застрелиться могу! Кстати, терпеть не могу людей, которые говорят, мол, главный герой — что надо, а остальные — дрянь.
И я решил — раз уж беру на себя так много этой ответственности, так уж пусть действительно буду отвечать за всё сам. Но я не знал до какой степени за всё. Вплоть до того, что куда-то не позвонили вовремя, и от этого пятиминтного опаздывания что-то сорвалось. Просто я ещё немножечко всем не доверяю — у меня же нет команды помощников, отлаженной годами. Проект называется „Фигаро здесь, Фигаро там” и будет жить на два города — Москву (филиал Малого и Театр им. Моссовета) и Питер (Александринка).

— Может быть, в Вас уже просыпается режиссер?

— Он давно проснулся, только не в театре, а в кино. Я хочу попробовать снять фильм — ищу подходящий материал.

— А вы могли бы длительное время вести какой-нибудь театральный коллектив или Вам пока интереснее заниматься своей судьбой?

— Зачем сейчас говорить об этом? Вот мы собрались вместе, командой. Можем поссориться, а потом расцеловаться, и я чувствую, что это компания — моя. Компания, понимаете? Не английское company, а содружество. Это — первый шаг, а куда он выведет —посмотрим.

— Вы входите в самые разные структуры: Совет по культуре при президенте, жюри премии им. Кугеля, жюри фонда Станиславского, фестиваль „Территория”… Зачем Вам это надо и удается ли Вам действительно влиять на театральную погоду?

— На самом деле, получается не так много. Совет при президенте — чисто номинативная структура, остается жюри премий им. Кугеля и фонда Станиславского да „Акция” — поддержка молодых дарований в провинции, из которой вышла „Территория”. Год мы честно потели, организовывая этот фестиваль, и сами до конца не поняли, что у нас получилось. На меня лично произвели большое впечатление венгерский театр „Кретакор”, мастер-класс по маскам комедии дель арте и вечер современной поэзии.

— А легендарный американский „Вустер-групп”?

— Конечно, это зрелище не для души, хотя какие-то технические вещи произвели на меня впечатление. Но знаете, что меня поразило — чистота приема, хода. Кстати, этот прием помог нам решить одну нашу сцену в „Фигаро”. У нас в ходу все больше так называемый синтетический театр — когда здесь поплясали, там попели, а сям ушли в мелодраму. По-моему, это просто дурной вкус. А чистота жанра, приема, красота хода меня всегда поражали. Вспомните „Отелло” Някрошюса? Чистая трагедия! Станиславский писал, что, играя водевиль, артист должен всё-таки выскакивать иногда из предлагаемых обстоятельств и смотреть на себя как бы со стороны. А вот трагедию надо играть всерьез. Что, кстати, мне было очень трудно делать в „Орестее” — мы не обучены этой чистоте жанра. Демидова как-то сказала, что древние греки начинали с нуля. Как это можно, думал я, надо уже выходить в определенном градусе, публика не может ждать, когда я раскачаюсь. Но, видимо, для трагедии необходим этот изначальный покой, хотя, возможно, сегодняшняя публика и не сможет его воспринять.

— Говорят, кастинг у Някрошюса представлял собой собеседование. О чем Вы говорили, и почему он решил, что Вы - именно Лопахин, а не, скажем, Петя Трофимов?

— Я сел перед ним. Минут семь он сидел молча, разглядывал меня, а потом спросил: „Вы волка любите?” Тут я замолчал минуты на три. „Ну, люблю, — говорю. — Он такой… одинокий”. — „Хорошо, спасибо”. Потом оказалось, что он с Алексеем Васильевичем Петренко говорил, что Фирс, мол, — это такой старый лось. Мне даже потом любопытно стало, какой зверь относится к тому или иному персонажу. А Лопахин действительно волк-одиночка. Он боится к людям приблизиться, а в четвертом акте заманивает их этим шампанским в свое „логово”, „окружает”.

— Волки еще и стаей бегают

— Это если бы Антон Павлович написал про семью Лопахина, была бы стая, а так он - один.
— А не кажется ли Вам, что это история человека, который от своей среды оторвался, а в чужую его не приняли, и он остался в пустоте?

— Абсолютно! Ему бы идеальной женой была Варя, а он в Раневскую вздумал влюбиться. Вообразил себе то, чего не может быть никогда.
—
— Как Вам игралась любовь к героине Людмилы Максаковой?

— Замечательно! Я и вправду в нее влюбился. Людмила Васильевна — такая чаровница! Я даже не представляю, что раньше вокруг нее могло твориться! Наверное, мужчины штабелями падали. В ней какое-то бесконечное женское начало.
— С Гамлетом Вы совсем распрощались?
Увы. Это роль, которой я больше всего не наигрался! Да ее вообще невозможно сыграть до конца. Нам просто негде его играть. Петер Штайн придумал этот боксерский ринг, который можно сделать только в Театре Армии и во МХАТе им. Горького, потратив предварительно три дня на монтировку. Последний раз я сам отказался его играть. Мне Валерий Щадрин предложил сыграть несколько спектаклей в Бразилии. Но я как представил — два года мы его не играли, и чтобы восстановиться, я буду кровью харкать — настолько это тяжело. А потом

— разбередив его в себе, снова отложить в долгий ящик?

— Да. И я убил своего Гамлета.

— Вопрос о границах перевоплощения. У Милана Кундеры есть рассказ „Ложный автостоп”. Там парень с девушкой — застенчивой и скованной по природе — едёт в свое первое путешествие. В дороге они разыгрывают между собой сцену, где она — девица лёгкого поведения, а он шофер попутчик. И парень, втягиваясь в игру, вдруг с ужасом и отвращением понимает, что его девушка может быть и такой же. Пережить это отторжение он уже не смог. Скажите, а не страшно открывать в себе того же Иудушку Головлева?

— Да, было очень неприятно. Я долго не понимал, зачем вообще мы этим занимаемся, мучился после премьеры еще месяца три, но потом все же вышел куда-то. Ответить на вопрос о том, куда вышел, может только спектакль. Ну не верю я в этот фальшивый финал Салтыкова-Щедрина о великом нравственном перерождении. Не может человек, который поступательно шел по пути Чикатило, вдруг в один миг превратиться в ангела. Тут может быть трусость, страх возмездия, но не истинное перерождение. Мне кажется, Иудушка в финале ропщет на Бога. И пытается вновь с ним договориться на своем уровне, сторговаться на том, что он сейчас к маменьке на могилку сходит. Не представляю даже, куда меня дальше этот спектакль выведет.

— Так получилось, что Вас постоянно сравнивают — сначала со Смоктуновским, после Фигаро — наверняка, с Вашим знаменитым однофамильцем. Вас это злит или, наоборот, добавляет куража?

— (Резко помрачнел). Не знаю, почему меня сравнивают. Другие играют себе эти роли и живут без сравнений.

— А Вы не думали, почему так происходит? Может, на Вас негласно возложили основную ответственность за Ваше (или наше) поколение?

— Ой, я так боюсь этих высокопарностей! Я когда прочитал о себе после Мышкина — великий да гениальный — тут же дал согласие сниматься в „Пираньях”, волосы выкрасить в белый и скакать, размахивая саблей. Чтобы те, кто восклицал великий — гениальный, разъярились — мы, мол, в нем Мышкина видели, а он с саблей скачет. Тьфу ты! Кстати, там передо мной тоже непростые задачи стояли, да к тому же - когда еще выпадет саблей намахаться?
А если серьезно, актеру ведь ничего не стоит заиграться, в том числе и в великого —гениального. Я совершенно ясно могу представить себе, что случилось с Евстигнеевым, когда ему рассказали, как он может умереть, и он очень четко представил себе эти „предлагаемые обстоятельства”. Опасно заигрываться.

— Говорят, Вы купили домик в Ламанче…
—
— …Ужас, представляете? Откуда-то взяли интервью с моей мамой и даже с „представителями фирмы”, которые якобы продали мне этот дом и рассказывают, что там протекает и сколько километров до океана. И ведь какие издания написали! С „Комсомольской правдой”-то уже все понятно, но „Аргументы и факты” — уважаемое издание!
—
— Ну, вот такая аналогия сорвалась — с Дон Кихотом.

— А я им даже благодарен. Потому что всерьез стал подумывать над этой идеей