Спектакль „Рассказы Шукшина”, премьера которого состоялась на Малой сцене Музыкального театра им. Станиславского и Немировича-Данченко в рамках международного фестиваля „Новый европейский театр”, уже знает вся страна — его кусочками показали во всех новост ных программах по всем каналам.

Новость и впрямь фантастическая — кроме студенческих отрывков эти чудесные рассказы ни в кино, ни в театр так до сих пор и не попадали. И вдруг о них вспомнил латыш Алвис Херманис, когда Евгений Миронов пригласил его поставить что-нибудь в руководимом им Театре Наций. Чувство стыда на мгновение посетило всех. Особенно когда в многочисленных интервью Херманис повторял, что Шукшин и есть сама Россия.

В поисках этой заповедной страны артисты даже отправились в шукшинское село Сростки, что на Алтае. Но вовсе не для того, для чего ездили в деревню артисты Додина, когда репетировали „Братья и сестры”. Работа с документальной реальностью была нужна им для того, чтобы как можно дальше от нее оторваться, стилизовать ее, превратить в бренд, ходовой товар. В буклете к спектаклю Миронов пересказывает Херманиса: „Это ваше золото, ваша валюта, самое дорогое, что у вас есть, самое чистое — доброта, простота, непосредственность”.

Так же, как „Латышские истории”, шукшинские рассказы оформлены эффектными фотографиями Моники Пормале. Огромные панно из деревенской жизни, сделанные в стиле рекламы Benetton, составляют красочный задник сцены, во всем остальном похожей на простой и лаконичный формат IKEA: помост и длинная скамья из светлого дерева дополняют сценический комплект.

Задокументированная реальность оказывается частью дизайна, продуманного до мельчайших элементов. Цветовая гамма фотографий изысканно монтируется с яркими женскими платьями и мужскими рубашками в цветочек. Весь этот виртуозный дизайнерский проект сильно смахивает на демонстрацию новой коллекции на подиуме. От сельской жизни — разве что пиджаки „с чужого плеча”.

Чулпан Хаматова и Евгений Миронов — два главных протагониста „Рассказов Шукшина” — то и дело „выходят из образа”, мило, естественно, совсем нетеатрально улыбаясь своим чудаковатым, нелепым героям. Херманис, пользуясь своим излюбленным приемом трансформации, преображает актеров до неузнаваемости. Вот Хаматова — старушка, поджав губы и шепелявя, рассказывает о своем слепом муже (рассказ „Степка”). Вот Миронов с огромным животом, нависающим, точно шар, над тонкими ножками, сочиняет маску деревенского демагога („Срезал”). Вот Юлия Пересильд творит чудеса, превращаясь из дородной бабы в щуплую старушку. Все это сильно напоминает сатирические миниатюры Аркадия Райкина. Такая виртуозная работа вовсе не требует внутренних преображений; весь ее смысл — в создании маски. А маска возникает как оформление дистанции. В данном случае — непреодолимой.

Мир деревенских чудаков, простодушных и трогательных, Шукшин сталкивает с городским и на этой границе образует трагедию. Херманис эту трагедию слышит, но реализовать ее в том театре, который его пригласил, не может и не хочет. Лощеная московская публика составляет то скрытое лобби, которое „заказывает” музыку. В ней не должно быть трагических нот, но чуть-чуть всплакнуть — всегда приятно. Особенно когда все так изысканно, красиво и стильно.

Больше всех повезло Евгению Миронову: Херманис окончательно оформил его тему, его амплуа и его маску, предложив ему сыграть целую галерею чудаков и юродивых. Он делает это с виртуозной, эффектной выразительностью и в полном соответствии с эстетикой режиссера: холодно и отстраненно. По-настоящему больно становится лишь в последнем рассказе про то, как за два месяца до конца срока сбежал из лагеря, не выдержав тоски, и пришел в родное село Степка. А когда повязал его участковый, немая его сестра — Чулпан Хаматова так завыла, запричитала, так мучительно вцепилась ему в ноги, что показалось на мгновение: не так далек Шукшин от Достоевского, как о том подумал Алвис Херманис. И его чудаки не так простодушны и непосредственны, как ему показалось (мол, у Пушкина и Достоевского были „какие-то западные штучки”, а у Шукшина — нет).

И показалось вдруг, что вместо пасторальной утопии о невозможном счастье в деревне вернулась та многогранная сложность, тот трагический, противоречивый объем человека, который есть в прозе Шукшина. Но когда стилизованное алтайское село, озвученное почему-то смоленским фольклором (ведь документальность вовсе не предполагает точности), превратилось в модное дефиле, то никаких объемов и противоречий не понадобилось.

„Уверуй, что все было не зря: наши песни, наши сказки, неимоверной тяжести победы, наши страдания”, — цитирует Шукшина буклет. Следуя логике создателей спектакля, все это было для того, чтобы полная невыразимой сложности жизнь превратилась в чью-то интеллектуальную утопию, стала конвертируемой валютой, частью глобальной мировой деревни, заполнила подиумы европейских модных домов.

В программе того же фестиваля, который представил новую работу Алвиса Херманиса, был показан спектакль французского режиссера Дидье Руиса „Я думаю о вас”. Десять москвичей, каждому их которых не менее 70, рассказывали истории и переживания своей жизни, от самых интимно-чувственных до общеисторических. Их сопровождали проекции фотографий на стене и маленькие вещицы из их прошлого. В полной тишине они говорили — один за другим — о запахах и звуках, об ужасах репрессий, о голоде и войне, о любви и счастье, о тоске и боли одиночества. Придуманный десять лет назад, этот глубоко человечный проект объездил много городов и стран и, не претендуя на глобальность, породил модное направление в театре. В том числе и нынешний проект Театра Наций.