Актриса Юлия Пересильд удивляет ярким сочетанием изысканности и простоты, оглушающей молодости и самостоятельности, великосветской фамилией и… псковским происхождением. В ее личности смешались такие редкие краски, что, казалось, перед нами актриса, которая еще не раз удивит. Впрочем, она удивляет не только в ролях: в интервью „Театралу” Юлия ПЕРЕСИЛЬД рассказала о самой сложной роли в своем творчестве, о том, что впервые побывала в театре, уже будучи студенткой ГИТИСа, и о том, почему актер не должен никогда расслабляться.
— Юлия, Театр наций, где вы работаете, — проектный, в нем нет постоянной труппы, артисты набираются на контрактной основе. Какие вы видите преимущества этого типа театра?

— Преимуществ в проектном театре гораздо больше, чем в репертуарном. Молодому организму там интересно! Есть возможность работать с разными режиссерами и партнерами. И роли распределяются честно. Евгений Миронов, при том что мы давно дружим и общаемся, точно не подойдет к приглашенному режиссеру и не скажет: „Посмотрите эту девочку”. Если режиссер берет меня на роль в спектакле Театра наций, значит, ему нужна такая актриса. А это очень важно, когда режиссер не работает с навязанными ему артистами, а сам выбирает, кто ему нужен. Поэтому я боюсь репертуарного театра. Не понимаю, как может быть распределение ролей без кастинга.

— Но помимо Театра наций вы играете и в Театре на Малой Бронной в спектакле „Варшавская мелодия”. Там вы тоже проходили кастинг?

— Нет, это сотрудничество родилось внезапно. Не могу сказать, что режиссер Сергей Анатольевич Голомазов хорошо знал меня как актрису. Но какая-то девочка уехала на съемки, и он позвал меня. С какого-то момента нам стала очень интересна совместная работа, и я поняла, что он очень тонко чувствует меня и открывает во мне новые дверцы.

— А что вам дал этот спектакль, признанный одной из удач минувшего сезона?

— Уверенность, что можно выйти на сцену и держать внимание зала два с половиной часа. Я благодарна Голомазову за его режиссерскую смелость. В „Варшавской мелодии” он подавил свои режиссерские амбиции и выпустил на первый план нас, актеров. Многие критики говорили: а что, собственно, сделал режиссер в спектакле? А он разобрал с нами пьесу так, что мы поняли, как нужно играть. Это дорогого стоит.

— Громкая премьера нынешнего сезона с вашим участием — „Киллер Джо” в Театре наций, вещь декларативно жесткая. Театральный боевик. При этом пьеса была открыта ключом русского психологического театра…

— Понимаете, как бы мы себя ни позиционировали, все равно остаемся актерами русского психологического театра. Поэтому я и работаю в Театре наций — хочу знакомиться с другими театральными системами и языками. По поводу „Киллера Джо” есть и будут кардинально противоположные мнения. От премьеры я отходила пять дней. И из-за этого спектакля поругалась со всеми знакомыми. Есть важная для меня вещь в этой работе — освоение нового жанра, для меня неблизкого. Режиссер Явор Гырдев говорит, что в Европе и Америке этот жанр называется in your face — „театр в лицо”. То есть у актера, работающего в этой эстетике, нет второго плана. А это очень сложно. Как я сама с собой ни боролась, все равно вытаскивала из персонажа, девочки Дотти, ее сложную судьбу. И не могла понять: неужели она не понимает, что делает, в чем участвует. Как это — убить маму?! Артисту, выросшему на Чехове и Станиславском, принять и оправдать логику такого персонажа невозможно. И я стерла в своей голове файлы „почему”, „зачем” и „как” и максимально старалась идти по первому плану… Автора пьесы Трейси Леттса сравнивают с МакДонахом. Однако у МакДонаха есть мораль, у Леттса — нет. А русскому актеру очень трудно играть, когда нет морали. Мы же все выросли на баснях Крылова, и мне первой хочется, чтобы Дотти в конце раскаялась. Но - нет. Она весело сообщает о том, что беременна от убийцы ее матери. Дотти и сама убийца. С точки зрения христианской морали и логики психологического театра она должна быть проклята. И от понимания этого можно сойти с ума.

— Какую задачу себе ставит актер, участвуя в спектакле, где нет морали?

— Если на сцене все происходит на сто процентов точно, зритель должен родить эту мораль в своей голове. И понять цену этой не разжеванной кем-то, а выведенной самостоятельно морали. Меня просто взбесили люди, которые заявляли: „Слушай, останься ты в лифчике и трусах, вроде получше было бы”. Господа, о чем вы думаете? Вас не смущает, что мы мать родную убиваем? То, что Крис Саши Новина писает на сцене, вызывает искренний протест у публики. А когда люди на сцене замышляют убить собственную мать — протеста в зале не слышно. Что происходит с мозгами зрителей?

— А вообще спектакль без морали может на зрителей повлиять?

— Думаю, да. Я хочу, чтобы идеальное восприятие этой истории было таким. Два часа зритель смеется от тупости, дикости, глупости героев, не задумываясь о морали. Но в последние 20 минут в его сердце зарождается чувство: боже мой, я ведь смеюсь над такими жуткими вещами! То есть должно стать страшно от самих себя. Вот у меня, например, фильм „Антихрист” фон Триера вызвал сначала ужас и отвращение. Мне было физически плохо от него. Всю ночь после просмотра не спала и думала: зачем эта гадость нужна? А на следующий день пошла в церковь, пережила фильм заново, и он до сих пор живет во мне, поскольку помог взглянуть на себя с совершенно необычной стороны.

— Кстати, давайте поговорим подробнее о вас. Вы ведь родились во Пскове.

— Псков — мой родной город. Очень его люблю, но жить там уже не могу: другой ритм жизни. Мне ведь постоянно хочется бежать, чтобы все время что-то происходило. Но я не оставила свою идею поселиться однажды в Пушкинских Горах.

— Почему хотелось в актрисы?

— Наверное, я не могла стать никем другим. Хотя мои родственники отношения к сцене вовсе не имеют. Впервые я осознанно пришла в театр только в 18 лет — на мхатовский спектакль „Ю”. К тому времени я была уже студенткой курса Олега Кудряшова в РАТИ. Сложно в это поверить, но прежде театр никаких эмоций не вызывал. Кстати, изначально я хотела быть филологом — училась на филфаке на учителя русского языка и литературы в Псковском университете русской филологии. Там я прочла „Морфологию русской сказки” Проппа, труды Дмитрия Лихачева. Занималась языкознанием. Но я и представить себе не могла, что Пропп однажды мне очень поможет. А дело так было. Студенты-режиссеры проходили композицию и мучились с заданием. Я им возьми и скажи: „Ну что вы, Пропп давно вывел формулу русской сказки!” Кудряшов чуть со стула не упал. Я нашла свою тетрадку с лекциями, принесла и действительно назвала формулу.

— А как вам помогают в работе знания, полученные у Олега Кудряшова?

— Нет дня, чтобы я не вспомнила мастера. Я по натуре в меру трудолюбивый человек. Но мастер научил меня работать. Он говорил: талант — хорошо, но если ты не будешь его обрабатывать как землю, он зарастет сорняками и будет никому не нужен. Говорил о понимании своей ответственности. Когда-то тебе придется ответить за то, что тебе было дано и что ты с этим сделал. Есть у тебя какой-то дар — твори полезное, доброе, светлое по мере всех своих сил. Так поступают Чулпан Хаматова и Евгений Миронов, чьи примеры у меня всегда перед глазами. Кудряшов научил нас слушать музыку. Сегодня режиссеры и актеры часто не знают, что такое музыкальный материал и куда его приткнуть. Чувству музыки надо учиться, и нас ему учили. Вот прихожу в театр. Поют актеры. Но плохо поют, не по-актерски, без смысла, ни о чем. Их пение — просто момент музыкальной паузы. А наш педагог по танцу Олег Глушков преподавал нам действие в танце, как драматическим актерам. И потому мы все, учившиеся на курсе Кудряшова — счастливые люди!

— Что для вас значит понятие ответственности? И насколько оно важно для актера?

— Может, я педант, но я не могу работать с человеком, который сказал и не сделал. У меня нет контакта с такими людьми, я не могу их понять. Недавно я снималась в кино с Лизой Боярской и увидела ответственного человека. Вот с ней как с человеком, отвечающим за свои поступки и слова, хочется говорить, общаться, сочинять, придумывать. Расхожую мысль, что актеры — странные, непредсказуемые творцы, которым надо все прощать, я не разделяю. Художник несет ответственность за свою работу, потому что обращается к человеческой душе.