В Тольятти, в театре «Колесо», прошла лаборатория, организованная Театром Наций в рамках программы поддержки театров малых городов (арт-директор Олег Лоевский, куратор проекта Елена Носова). В итоге было поставлено три режиссерских эскиза, предложивших труппе театра поработать с новыми для местного репертуара текстами в трех разных пространствах – на большой и малой сценах и в зрительском фойе.

Пьеса «Анна в тропиках», недавно переведенная на русский язык, рассказывает о том, как уходила в прошлое традиция ручного труда на американских табачных фабриках в 30-е годы. История о погибшем чтеце, развлекавшем рабочих чтением романов, рассказана, на первый взгляд, в мелодраматическом ключе, но привлекательная особенность пьесы - в том, как тонко улавливает автор зыбкость переходного времени, неявные признаки неизбежного конца эпохи. Текст Нило Круза – это поле возможных театральных трактовок: «Анна в тропиках» – и о том, как новый, чужой, человек взламывает устоявшуюся жизнь, и о том, какую опасную и притягательную силу несет в себе искусство, способное освобождать разум и воображение, и о том, как невозможно обмануть время и ход истории.

Режиссер Елизавета Бондарь избавилась от конкретно-исторических подробностей пьесы, сосредоточившись на теме чужого человека, меняющего закрытое консервативное общество изнутри. Даже сам характер занятий героев ее эскиза обозначен пластически-условно: работники фабрики гладят прямой ладонью коленку, словно сворачивая сигару. На пустой темной сцене герои, преимущественно одетые в белое, движутся в графически простроенном рисунке: женщины на пристани машут подолами юбок и застывают в немом ожидании, возбужденные от азарта мужчины ходят друг вокруг друга, как боевые петухи, готовые к схватке. Самые живые фрагменты эскиза – когда формальная канва несколько механизированного показа взрывается насыщенными подробностями человеческих взаимоотношений диалогами.

Таков, например, разговор проигравшегося хозяина фабрики Сантьяго и его добродушной и надежной жены. Они говорят о книге, которую начал читать рабочим новый чтец, об «Анне Карениной», и их короткий взволнованный разговор о Левине, то, с какой естественностью прикидывают они коллизии русского романа на свою жизнь, лучше любых других слов говорит об их неслучайной, мировоззренческой близости. Еще одна из удач показа – любовный треугольник старшей дочери Кончиты, ее мужа Паломо и чтеца: цельность этой линии, самой сильной в эскизе, выявила саму парадоксальность жизни, в которой счастье двоих может быть восстановлено за счет третьего, путем измены.

«Отрочество» – инсценировку Ярославы Пулинович по роману Толстого в постановке режиссера Жени Беркович – показывали на большой сцене. Историю взросления, драму столкновения с взрослым, враждебным, миром режиссер рассказала в яркой эстетике мультфильмов Тима Бартона. И если поначалу «готичность» пространства задавалась только лишь тяжелыми, старинными люстрами, гулкостью звуков, неверностью освещения, музыкальными мотивами и приметами светской закрытой вечеринки, вроде вечерних платьев и выступлений за пианино, то где-то с середины, с переезда семейства в Москву, сцена заполнилась фриковатыми персонажами вроде графини-вампирши, прикованной к инвалидной коляске с пакетиками искусственной крови в капельнице или Сережи Ивина, кривляки-джокера, смахивающего на персонажа «Заводного апельсина».

Беркович придумала художественный мир, мир, увиденный глазами подростка – юноши с воображением поэта, с развитой чувственностью, с талантливой фантазией. В прелюдии к основному действу Николя мечется в бреду на кроват, а герои будущей истории носятся по сцене, по зрительному залу, сразу задавая эстетические координаты спектакля. Но к финалу прием будет разрушен: безжалостные чудовища загонят Николеньку в белой старинной рубахе под сцену, пугающий мир исчезнет, семейство, в обычной современной одежде, застынет в натужных позах, как будто для общей дежурной фотографии. Жизнь станет «нормальной».

Яркая эстетика и стремительный темп действия не задавили подробностей жизни основных персонажей. История получилась не только про Николая, но и, например, про бедную родственницу Катеньку – разговор двух «неправильных», отверженных подростков одна из самых сильных сцен спектакля. Катенька торопится рассказать о том, как мечтает о монастыре, перебивая свою незамысловатую исповедь песенкой. В следующей сцене она, разодетая в черные наряды, будет охотно вступать в по-женски хищный дуэт со сводной сестрой Любочкой. Это история инициации – вхождения в мир, казавшийся таким чуждым, таким гадким. Важный по смыслу отход от остроумно придуманного образа здесь есть и у Володи, брата Николая: этот вычурный и хитрый метросексуал вдруг с подростковой болью кричит о том, что не хочет больше ничего слышать о похоронах, мертвых, скорби, о том, что страшно жить в мире, населенном призраками. Тема смерти, одна из главных, болезненных, существенных тем для взрослеющего человека – часть атмосферы спектакля, в котором быстрые и скромные похороны матери (а вместе с тем и похороны детства) срифмованы с днем рождения графини-вампирши, где сложенные вместе цветы и рамочка для фотографии вызывают одну лишь ассоциацию. «Отрочество» в версии Жени Беркович – история не про социум, а, скорее, про состояние души, про драму неизбежной деформации, рассказанная от первого лица, без дидактической назидательности театра, средствами современной визуальной массовой культуры.

Завершил лабораторию показ режиссера Георгия Цнобиладзе «В тени виноградника» по пьесе Валерия Мухарьямова, вольно инсценировавшего рассказ Исаака Башевиса-Зингера «Последняя любовь». Декорацией к эскизу стала архитектура фойе первого этажа театра: широкая лестница, стеклянные двери, стена с зеркалом, искусственный мрамор пола обозначили буржуазную гостиную старомодной американской квартиры. Пьеса Мухарьямова – лирическая история поздней любви, высказывание об иллюзорности счастья, о несбыточности мечты, о сложности жизни, в конце концов. Престарелый богач Гарри влюбляется в недавно поселившуюся за стенкой соседку Этель, сбежавшую из Нью-Йорка в Майями от тягостной тоски после смерти любимого мужа. Надежда на новое чувство, обнаружившее родство двух одиноких душ, оборачивается трагедией – быстрым самоубийством Этель.

В эскизе Георгия Цнобиладзе с самой первой сцены чувствуется некоторая обреченность и даже в самых сентиментальных моментах, в первых робких пристройках героев друг к другу, помимо ситуативной иронии ощущается неизбежность трагического исхода, необоримая сила прошлого, возраста, времени, старых связей.

«В тени виноградника» – многословная пьеса, требующая подробного разбора. В ситуации лаборатории, когда эскиз готовится за несколько дней и времени на «застольный» период почти нет, это вызов, и для режиссера, и для актеров, вынужденных полтора часа существовать на крупном плане. И тем не менее, хоть многое еще предстоит уточнять, выстраивать партитуры ролей, прорабатывать взаимоотношения, но многое уже найдено – и юмор театральной формы (перенос места действия из одной квартиры в другую обозначен целой интермедией с выносом стола, расстиланием шкуры медведя на полу, манерной игрой юноши-камердинера на пианино), и важное в сути героев и событий: мужество и верность Этель, ведущей диалог не столько с Гарри, сколько с покойным мужем, и постепенно возвращающуюся к озлобившемуся от одиночества Гарри мягкость, застенчивость и нежность, и трогательность дружбы вечных скитальцев Гарри и Марка с их обостренной тоской по дому и родине, затерявшейся между Польшей, Америкой и Израилем.

Лаборатория в «Колесе» мобилизовала труппу, завершившую театральный сезон, предложила актерам новые роли, иную степень ответственности, иную скорость реакций и риск с перспективой; последствия можно будет оценивать уже в будущем, если случатся премьеры.