Спектакли Эймунтаса Някрошюса обычно не встраиваются ни в какие ряды и тенденции, не базируются на актуальных пьесах и тем более не откликаются впрямую на сиюминутные общественные ситуации. У этого режиссера все выше в буквальном смысле слова — есть головокружительная вертикаль „земля — космос”, в которой герои что Шекспира, что Чехова, что Гете могут сколь угодно проявляться по-человечески, но завязаны на вечность, на то, что не измерить аршином злободневности. Забегая вперед, скажем, что и с „Калигулой” Альбера Камю, пьесой, исследующей суть чудовищной тирании, Някрошюс поступает в своем духе. У него и римские патриции мало похожи на расчетливых и циничных завсегдатаев властных коридоров, и сам цезарь — на узурпатора, пьяного от крови и разврата. Однако „ландшафтный” фон этой премьеры все же просится в записки. По случаю, конечно, ибо пена схлынет, а замечательный спектакль, хочется верить, будет жить долго.

Премьеру играют в тяжеловесном сталинском ампире Дворца на Яузе, где зрителя сначала впечатляет мощная псевдоклассическая колоннада при входе, а затем — букет советской лепнины, венчающий раму сценического портала. Премьерный зал — отдельный спектакль, в котором желание посмотреть Някрошюса и Евгения Миронова уравняло Аллу Борисовну Пугачеву с Максимом Галкиным и вдову Александра Солженицына, представителей высшей государственной власти и популярных артистов театра и кино, слегка окультуренный российский криминалитет и известного немецкого режиссера… Опять же, Калигула в пьесе Камю — не просто тиран, а тиран-поэт, тиран-артист, поощрявший зрелища и сам принимавший в них участие. Премьера Театра Наций выходит вослед нашумевшему бестселлеру Натана Дубовицкого „Околоноля”, ожившему силами Кирилла Серебренникова и „Табакерки” на сцене императорского МХТ, а там, как известно, тоже киллер-литератор имеет место, да и автор текста непостижимым образом совмещает в себе власть с изящной словесностью. Вот как хочешь, а не денешься никуда от контекста. И тот факт, что на сцене Някрошюс и Миронов решительным образом устремляются от него прочь и ввысь, приобретает особую, контекстуальную сладость.

Калигула мечтает заполучить луну с неба. Возомнивший себя богом, он не просто расправляется со смертными, но выясняет отношения с небом. Не с горячим солнцем — с холодной и бледной луной. Холод разлит в жилах самого императора с той поры, как умерла любимая сестра Друзилла. Простить ее смерть он не может самому мирозданию — здесь, по Камю, и исток извращенной жестокости императора, и одновременно поиск им некоего справедливого абсолюта, некоей свободы помыслов и действий. Калигула Евгения Миронова бледен лицом, как вожделенная луна. Но не холоден. Напротив, исполнен бешеной внутренней страсти, и страсть эта имеет вполне поэтическую природу. Сцены с поэтом Сципионом (Евгений Ткачук), который мучительно предан Калигуле, несмотря на то, что император умертвил его отца, — одни из самых сильных в спектакле. Этих двоих тянет друг к другу не содомитское влечение, а нечто гораздо более мощное — общее поэтическое видение мира. Сципион единственный не приемлет зла и мести, и Калигула, погрязший в крови и грязи, будто видит в нем себя такого, каким мог бы быть, не возьмись он за „миссию” дьявольского эксперимента с мирозданием.

У Някрошюса из всех персонажей пьесы меняются в ходе ее действия всего лишь трое: сам Калигула, Сципион и жена императора Цезония — Мария Миронова. Последняя претерпевает просто сокрушительную метаморфозу: из беспечной, царственно-порочной особы у нас на глазах она превращается в засушенную, лишенную половых отличий, ходячую функцию служения. Функцию, не рассуждающую и не задумывающуюся, готовую по-собачьи не только принять и разделить любое мужнино бесчинство, но создать для этого благоприятные условия. Так поступают жены поэтов или композиторов, целиком растворившиеся в своих творческих супругах. Миронова играет стильно, на грани гротеска, но есть в ее игре и что-то щемяще-человечное, отчего возникает непрошеный ком в горле. Впрочем, сильные эмоции, казалось бы, не предусмотренные экзистенциальной драмой (ведь не античную трагедию играют!), вызывает и уже упомянутый Сципион, в котором просвечивает трагедия романтической любви — той самой, что сильнее свинцовой реальности и выше простой родственной необходимости. И верный пес Калигулы Геликон — Игорь Гордин, полуюродивый-полусвятой соратник императора, готовый идти с последним до конца хотя бы потому, что верность почитает выше вероломства, а окружающих Калигулу патрициев презирает за неталантливость.

Собачья будка в глубине сцены — здесь метафора вполне конкретного свойства. Но общее пространство (художник Марюс Някрошюс) сочинено как обветшавшая, хрупкая в опорах среда обитания. Все сделано из серого волнистого шифера — даже подобие античного дворца с колоннами. Куски этого шифера служат щитами для боязливых патрициев, а от чего они ими прикрываются — от бесчинств своего императора или от града небесного, или от камней, которыми кидается толпа, — бог весть! Щиты эти так же ненадежны, как сам миропорядок.

Гордые, измученные произволом цезаря римские патриции, не раз представавшие в прежних „Калигулах”, здесь отсутствуют. Перед нами толпа каких-то стертых, одетых то ли крестьянами, то ли паломниками людей (художник по костюмам Надежда Гультяева), и даже глава заговора Керея, которого играет острый, харизматичный Алексей Девотченко, не сильно от них отличается. В его диалогах с Калигулой… нет диалога. Потому что в этом спектакле тиран-поэт, тиран-романтик ведет непрестанную беседу и непрестанную борьбу лишь с самим собой.

Он таким не был, он таким стал, но продолжает до последнего вздоха сопротивляться себе, нынешнему. Евгений Миронов играет, кажется, самую сильную свою роль. Бледный, с упрямо стиснутыми губами и наморщенным лбом, он вдруг будто отпускает мышцы и становится просветленным. Его все время тянет наверх — взбежать по отвесной шиферной стенке, как мальчишки взбегают на горку, отпечатать на боковой стороне портала след ботинка (этот „след в истории” так и остается размытым, неотчетливым). Небольшая фигурка и упрямое молодое лицо то и дело высвечиваются прямым светом электрической „пушки”, и тогда мы видим такое экзистенциальное одиночество, что мурашки пробирают. Знаменитые метафоры Някрошюса, плохо поддающиеся расшифровке и работающие на сенсорном уровне, остаются в памяти моментами истины. Вот Калигула, симпатичный парень в простой мужской одежде, идет на зал с двумя чемоданами, будто вернулся из рабочей командировки и делал там полезные дела. Но вот он уже в ярко-оранжевом кафтане до пят, легкий, как перышко, и изменчивый, как паяц, ерничает, с разбегу бросается на услужливо протянутые руки патрициев. Понимает, что могут „уронить”, но продолжает глумиться над ними и над самим собой. В „спектакле”, который Калигула устраивает во дворце, он стирает рубаху, утопая в мыльной пене, — что может быть ненадежнее и веселее, чем мыльные пузыри? Мыло появится еще раз — кусок, который Калигула изотрет до полного исчезновения, как истирает чужие жизни вместе со своей собственной. Увлекаясь „идеей” властного абсолюта, он снова и снова обрывает себя на полуслове и отчаянно трет ладонью об ладонь, будто пытается стереть с рук какие-то одному ему видимые пятна. И тут же - вверх, на крыши, подальше от земли, крови и грязи.

Миронов играет мученика идеи, ему не жалко самого себя, не жаль людей, ничего не жаль, кроме абсолютной красоты, которую он, как и луну, так и не может достать с неба.

„Слишком много стало мертвых”, — говорит он. И сцену умерщвления жены Цезонии проводит с почти необъяснимой нежностью — просто ложится головой на область ее шеи, и она задыхается насмерть в этом последнем акте любви. „Слишком много мертвых” между тем продолжают ходить по сцене, вместе с еще не убитыми тут топчутся умерщвленные, ибо грань давно стерлась в том мире, который сам Калигула себе то ли нафантазировал, то ли организовал. Призрак сестры Друзиллы (Елена Горина), этот рыжеволосый эльф, пришедший из прежних спектаклей Някрошюса, больно обжигается о „горящую” под босыми ногами землю. У самой рампы туго натянута струна, которую задевает Калигула и которая отзывается мистическим „лопнувшим” гудением.

Под звуки Рихарда Штрауса, Вагнера и Генделя Евгений Миронов пронзительно и мощно играет духовную жажду совершенства, намерения души, которыми устилается дорога в ад. Он уже играл это, только со знаком плюс, в князе Мышкине, где будто светился изнутри теплым солнечным светом. Здесь эта жажда, вывороченная наизнанку, просвечивает ровным и мертвенным лунным сиянием. Этот Калигула не был убит. Он последовательно умерщвлял себя сам — задолго до того, как произнес финальную фразу: „Калигула, в историю!” — и отправился навстречу смерти.