(Фрагмент статьи о спектакле "Три дня в аду")
Бесформенная жизнь
Спектакль «Три дня в аду» в Театре Наций называют «тотальной инсталляцией». И действительно, это скорее перформанс, арт-акция, где текст пьесы превращен в голоса, а само действие состоит из световых перемен и молчаливых проходов двух актеров — Александра Усердина и Павла Чинарева.
Мы шли на сцену, а оказались в палатке. В обычной брезентовой палатке защитного цвета. Нас опять мало. В каждой палатке — а их три — по 10–15 человек. В каждой палатке — свой спектакль, который вроде проходит мимо. Капли дождя уныло постукивают по крыше.
Темно. Тихо. Глаза закрываются нещадно, сопротивляться этому «релаксу» нет сил. И тут в твоей голове начинают звучать голоса. Мужские, женские, тонкие, сиплые, звонкие девчачьи, хриплые стариковские. Они перебивают друг друга и сыплют цифрами — голоса считают деньги, деньги считаются тысячами, миллионами. «Люди убеждены, что все в жизни делается ради денег», — повторяют голоса. Они называют цены на продукты, на сигареты, на водку, на вещи, на коммунальные услуги, на общественный транспорт, на билеты в кино и на концерты. Они называют размеры пенсий и зарплат. Они называют автобусные остановки, станции метро, улицы и районы, имена друзей и родственников. Из голосов постепенно складывается образ страны и людей в ней, объединенных общим мировоззрением (автор Павел Пряжко — белорусский драматург, живет в Минске).
"Ад — это монотонная, рутинная, бесформенная жизнь, постепенно лишающая их пола, возраста, рефлексии, эмоций"
Они любят Киркорова и Трофима, а Высоцкого терпеть не могут, они не любят евреев, называют их жидами, не любят «гомосеков», восхищаются интернет-охотниками за педофилами, в интернете они часами ржут над анекдотами, с ютуба скачивают ролики типа «Ты гори-гори, жидяра, йо-хо-хо!», они не любят ментов и начальников, любят «Нашу Рашу» и «Реальных пацанов», они безропотно сдают отпечатки пальцев и предъявляют паспорт для регистрации в интернете, они пьют, сношаются, ездят на маршрутках, мечтают о шальных деньгах, работают охранниками, продавцами в палатках, носят шапку на затылке, матерятся, орут на детей и на родителей, их примитивная речь неминуемо сводится к деньгам.
«Три дня в аду» — это пятница, суббота и воскресенье, похожие на все другие пятницы, субботы и воскресенья. Их ад — это монотонная, рутинная, бесформенная жизнь, постепенно лишающая их пола, возраста, рефлексии, эмоций. Если и случается проблеск, то это просто блик граненого стакана. Если и случается свет, то это просто день сменяет ночь, заливая пространство мутным холодным туманом — то красным, то голубым, то мертвенно-белым. Если и случается живой звук, то это только стук дождя по палатке. Мы были там три дня, они там живут — вечность. Спектакль буквально выстраивается у нас в голове: голоса, дождь, молчаливые силуэты — как призраки, бредущие в тумане. Похоже на симптомы какой-то болезни, то ли шизофрении, то ли белой горячки. Голоса… Голоса… Уплывающее в туман сознание…
И возникает страшная догадка: да, это болезнь, и имя ей — вырождение.
Вторжение в личное
Граница между вымыслом и реальностью подходит все ближе, еще чуть-чуть — и театр откажется от нее окончательно, погрузившись в личное пространство человека полностью, не спрашивая у него разрешения. Искусство беспардонно вторгается в частную жизнь зрителя, рискуя быть изгнанным и отвергнутым.
Но нарушить наш покой, нашу сытую безмятежность невозможно, не нарушая границ дозволенного, этот вызов необходимо принять. Это очень трудно: оставаться с таким театром один на один. Тебе некомфортно, неуютно, ты чувствуешь себя частью инсталляции, будто тебя используют втемную. Но это театр абсолютного доверия, он словно тестирует тебя — на способность мыслить, слышать, чувствовать, читать между строк, вычленить главное; на готовность стать частью сегодняшнего мира и на готовность его изменить. Таких пока меньшинство.