И сам вышел на сцену в роли Евгения Базарова.

В Театре наций – осовремененная версия «Отцов и детей»: режиссер Семен Серзин взял да и поместил тургеневских героев в перестроечное время. Итог: атмосфера панка лишь подчеркнула актуальность классика, вновь отодвинув кризисный антураж на второй план. Хотя он все же заметен: здесь ходят в кожаных плащах и слушают «Гражданскую оборону», впроброс клянут коммунистов и в своем отрицании выходят за пределы цензурной речи (парадоксально, но, если вдуматься, эта единственная реплика настолько проста, точна и оскорбительна, что вполне могла принадлежать Базарову конца XX века, свободному от оков старого времени).

А еще на сцене звучит речитатив со строчкой «тургеневские девушки расщепляют атом» и народные песни в завораживающем исполнении Ольги Лапшиной, гитарные рифы и проникновенный саксофон (неожиданная ипостась Александры Бортич). Такая музыкальность неудивительна – постановщик ориентировался не только на канонический текст, но и на интервью Егора Летова и Александра Башлачева, которому посвящал отдельную театральную работу еще десять лет назад. Открывающая сцена тоже сделана в формате олдскульного интервью, в котором явственно звучит личный манифест. И сразу после него, без малейшей передышки, – поездка в отчий дом и ожесточенные пикировки.

Роли остались прежними. Не расстающийся с курительной трубкой Базаров (Семен Серзин играет его попеременно с Сергеем Волковым) развязно спокоен. Кирсанов-младший (Геннадий Блинов) послушно предан дорогому приятелю. Павел Петрович (Виталий Коваленко) привычно выходит из себя и в какой-то момент даже надевает шапочку из фольги. Николай Петрович (Владимир Майзингер) берет на себя роль миротворца. А Фенечка (Александра Бортич) старается лишний раз не привлекать внимания к себе и маленькому ребенку.

На столах сменяются графины с водкой и салаты, возникает дымящаяся картошка и хрустящие огурчики. Жизнь идет своим чередом, пока в этом круговороте скуки и отвращения Базаров не встречает Одинцову (Ирина Старшенбаум, в другом составе – Ольга Лерман). В этот момент спектакль обретает куда более пронзительное звучание: кожаный плащ и белый халат она снимает с него, замершего в страхе и смущении, словно доспехи. И когда от циничной позы ничего не остается, перед зрителем предстает совсем другой герой – ранимый и беспомощный.

Одинцова препарирует Базарова одним лишь взглядом, и он прекрасно это осознает – именно поэтому с его губ быстро срывается такое простое и одновременно сложное признание. Да и вообще все его поведение заставляет задуматься о том, что, возможно, мы намеренно обесцениваем то, чего не в состоянии достичь. В профилактических целях отказываемся от того, что нам недоступно, – просто чтобы не было так больно.

Ключевой становится томительная и тщательно скрываемая нужда в любви: Евгений резонно замечает, что безусловная забота родителей не способна ее восполнить, равно как и восхищение сверстников. Человеку нужен человек, как бы он ни стремился отрицать очевидное.

Наиболее пронзительна сцена, в которой Базаров ищет утешения в объятиях возлюбленной, а в итоге припадает головой к материнской груди. Здесь Серзин-режиссер резко расширяет личный портрет до семейного, говорит не только о кровных связях, которые остаются сильными несмотря на любые разногласия, но и о неутолимом одиночестве, альтернативой которому может стать только покой. И воля – к Пушкину тут обращаются не реже, чем к Тургеневу.

Противопоставление дворянства и условных людей от сохи обрисовано не так ярко, как можно было подумать, но и этот контраст дает право поговорить о причастности к земле в узком смысле и к Родине в понимании глобальном. Произнесенные в пылу спора фразы звучат броско, но бьют в цель через раз – все-таки Тургенев слишком монументален, чтобы воспринимать его на слух.

Слегка сбивает с толку и смешение эпох – вот герои упоминают современников немцев, вот слушают «Макбета» в советской радиопостановке, а вот говорят, что на планете живет семь миллиардов человек. С одной стороны, такие моменты позволяют уйти в метаиронию (из этого разряда, например, двусмысленная фраза «Пушкин – все!» и ярко освещенная лестница в небеса) и безболезненно отказаться от смысловых сцепок, вроде споров о религии. С другой – создают определенный стилистический разрыв между сценами.

Еще одна авторская задумка принадлежит художнику-постановщику Софье Матвеевой: она поместила героев в пространство железнодорожной станции. Ощущение перепутья усиливается и аудиально – героям то и дело приходится перекрикивать объявления станций и гудки проносящихся мимо поездов, и визуально – сцена тонет в дыму, персонажи перемещаются на чем-то, напоминающем дрезину, а зрителей норовят ослепить мощные прожекторы. Надвигающийся локомотив, разумеется, вызывает ассоциации с трагической развязкой из другого классического романа. Литературная вселенная замыкается.