О Марии Мироновой заговорили давно: ее главные роли в театре и в кино были замечены и отмечены. Однако взрыв интереса к актрисе и престижные театральные премии („Кумир”, „Золотая Маска”) пришли, когда она сыграла заглавную роль у Андрея Жолдака в „Федре” — тяжелом и для артистов, и для зрителя, жестком, некомфортном спектакле, который идет не в родном театре Мироновой — Ленкоме, а в Театре Наций, и является скорее театральным экспериментом, чем театральным продуктом, то есть спектаклем „не для всех”.

— Когда вам предложили сыграть Федру, вы удивились или внутренне уже были готовы к этой роли и представляли, как ее сделаете?

— Самые потрясающие предложения в жизни, которые мне поступали, это те, про которые я совершенно не имела представления, как я это сделаю. Когда я читаю сценарий и понимаю, как это сделать, у меня сразу теряется интерес. Здесь, в „Федре”, не ставился вопрос, как, мне было важно, что.

— Вы не боитесь окунаться в тему безумия?

— Это же не про безумие только, но про исследование души. Для меня вообще все началось с альбома работ Иеронима Босха. Это некое существование в состоянии раздвоения. Это философия. У Андрея Жолдака все жестко в смысле правды, поэтому нам хотелось уйти от некоей поэтичности текста Расина, хотелось натуралистического преломления его. При этом мне нравится, что в этом спектакле можно существовать над бытом. Для меня эти два полюса сейчас самое интересное в профессии. Соединить, совместить их в небытовом пространстве… Для меня это больше философия, чем изображение просто сумасшествия.

— Как вам после Федры возвращаться в ленкомовские спектакли, к ленкомовским ролям — легко? Интересно?

— Легко и радостно. Я очень люблю спектакль „Плач Палача”. И я очень за многое благодарна Захарову. Когда мы репетировали, он дал мне довольно много свободы. Вообще он не доверяет молодым артистам, предпочитает жестко выстраивать им рисунок. А тут много сцен он, конечно, жестко застраивал, но иногда какие-то маленькие кусочки отдавал мне на откуп. Я это почувствовала и оценила. Я люблю этот спектакль, мне нравится его атмосфера, нравится его смысл. Но „Плач Палача” был года за полтора до „Федры”. Что касается „Тартюфа” Владимира Мирзоева, это новый спектакль, а в новом материале мне, конечно, хочется уже более сложных задач, чем стоят передо мной в роли Эльмиры, которая, вообщем-то, не более чем функциональна и нужна только чтобы двигать интригу.

— Вы как-то сказали, что легко и много отказываетесь от ролей в кино, а в театре — нет. Показалось, что к кино вы относитесь — более прагматично, что ли, чем к театру, который воспринимаете как свой дом. Да?

— Да, до недавнего времени. Потому что для меня все поменял Александр Николаевич Сокуров. Его фильмы. Он открыл невероятный космос и понимание того, что в кино может существовать великое искусство, философия, не завязанные на технологию, на коммерцию, — то есть все то, что я раньше думала, принадлежит только театру. Но я ошибалась — я очень многого не знала, не видела. Бергмана, Сокурова.

— Как вы сами про себя думаете — „молодая актриса” или „опытная актриса”?

— У меня был период жизни, когда я играла определенные роли, и я благодарна Богу и судьбе, что их не так много. Потому что я сейчас понимаю, что ранняя юность и ранняя молодость не были моим временем. Я только сейчас начинаю вступать в период некоего соответствия накопленного опыта, умений, знаний. Поэтому мне кажется, что мое время только начинается.

— Что такое актерский рост?

— Он не возможен без перешагивания через себя, в чем есть довольно большая доля нелюбви к себе. Мне она присуща. Я всегда недовольна тем, что вижу со стороны и к себе отношусь как бы „со стороны”… Я очень люблю органную музыку — за собранность звучания. У Монсерат Кабалье тоже самое — точечное звучание, нераспыленное, сродни органной музыке. Актерское искусство, по-моему, про то же. Но, как сказал Александр Сокуров, артист не может существовать без нравственного начала. Как я это понимаю, хотя бы без стремления к нравственности. Для меня эти его слова были крайне важны. Я никогда, ни от одного режиссера их не слышала. А от него услышала.

— Нелюбовь к себе, это ведь жесткость, а без жесткости — режиссера, учителя, себя к самому себе — актер расти не может?

— Мне кажется, что это важно — особенно на первый порах. Потому что должен существовать иммунитет в организме, некая стойкость. И жесткость режиссера — во многом — проверка этой стойкости.

— Вы легко переносите паузы в работе?

— Знаете, я довольно фанатичный человек, то есть — фанатично увлекающийся. И раньше мне было довольно тяжело существовать в периоды, когда я была ничем не увлечена. Но это было давно. И я их помню прекрасно. Сейчас у меня период очень большой загруженности. Но даже когда у меня были передыхи, столько всего есть потрясающего, на что у тебя элементарно не хватает времени — просто взять альбом Брейгеля и два часа его рассматривать. У меня нет сейчас этих двух часов! Я могу смотреть его урывочно, но так нельзя. Меня сейчас внутренне мучает, что жизнь у меня очень плотная. Все летит — время, дела, работа. Нет ощущения времени — рельного времени, что минута — это минута, вот она, почувствовать ее. А вокруг меня происходит много того, что не дает сосредоточиться.

— Как вы справляетесь с этим?

— Бесжалостно выкидываю из своей жизни то, что мне не нужно.

— Сейчас на вас посыпались премии, награды в связи с „Федрой”, но совершенно нет ощущения, что у вас — звездная болезнь…

— Я считаю это милостью божьей. Если вдуматься в эти слова, „божьей милостью”, они означают, что мне дали некую милость. Это правдивая позиция: на меня свалилась очень большая милость в виде этой роли и возможности сделать то, к чему я давно шла, а награды здесь не при чем.

— Я как-то прочитала у вас в интервью то, что ни от кого из актеров никогда не слышала: вы сказали, что не согласны с тем, что актер — это зависимая позиция. Вы всегда так думали?

— В руках человека — в любом деле — реально очень много. На самом деле, я просто предпочитаю конструктивный подход к жизни. Потому что сидеть и ждать чего-то, и думать, что ты зависим от всего, — мне кажется, это просто разрушительно для личности. А артист — он же собой играет. И любое внутреннее человеческое разрушение на сцене видно. Такая профессия ведь хрупкая… она состоит из твоего внутреннего мира и твоего мастерства. Мастерство без внутреннего мира — ноль. Но и внутренний мир без мастерства — чем он так уж интереснее внутреннего мира еще шести миллиардов людей? Грузить людей каким-то своим внутренним миром? Зачем? У них есть свой. А мастерство помогает создать нечто общее между сценой и залом, что для всех важно. В актерской профессии, как и везде, мне кажется, важно, какой счет ты себе выставляешь. Можно так подходить: Я снялась в 10 сериалах, меня узнают, у меня обаятельная улыбка, я могу что-то смешно рассказать, и мне этого достаточно. Это один путь. Я не говорю, что это плохо. Нет. Но это не мой путь, потому что он мне понятен и от этого не интересен. Есть другой. Есть третий. А есть такой путь и такой счет к себе, как в фильмах Александра Сокурова. Все зависит от того, какие у тебя жизненные задачи, какой ты себе предъявляешь счет. Большой счет — это мучения, отказ от многого, жертвы. При счете поменьше жизнь становится попроще. Но главное же что? — чтобы человек был счастлив.