Актер театра и кино, писатель, главный голос российского телевидения Сергей Чонишвили относится к тому редкому типу людей, у которых в сутки на пару часов больше, чем у всех остальных. Через несколько дней актер сыграет в премьере спектакля „Метод Грёнхольма” в Театре наций (это его первая сценическая работа за два года, когда после разрыва ахиллова сухожилия на „Женитьбе” в „Ленкоме” и врачебной ошибки актеру потребовался длительный реабилитационный период). В интервью „Новым Известиям” Сергей ЧОНИШВИЛИ рассказал о работе над новой ролью, своей новой книге и об умении жить на пределе.

— Сергей, вы не часто принимают участие в спектаклях других театров. Вас увлек литературный материал? Режиссер Явор Гырдев? Или марка Театра наций?

— Сначала режиссер. Мне сказали, что вот приехал такой человек, не хотите ли с ним встретиться? У меня безумно было сложно со временем. Ничего не получалось, но - мистическим образом, — в тот день, когда была возможность с ним повидаться, почему-то вдруг освободилась Москва, я доехал без пробок до „Мосфильма”, быстро там отработал и домчался до театрального центра. У нас было пятнадцать минут на общение. И это оказалось грандиозным человеческим везением. Я действительно нашел „своего режиссера”, человека, с которым мне интересно. Потом прочел четыре его интервью и понял, что могу подписаться под каждым словом. Мы с ним думаем в одну сторону и на одной волне. А потом я прочел пьесу Гальсерана. И тоже могу сказать, что уже лет девять не встречал такой интересной театральной истории. Она построена как детектив-триллер с явной антиглобалистской направленностью. И я верю, что эта встреча с Явором Гырдевым не случайна.

— То есть вы считаете, что мы сами притягиваем судьбу?

— Конечно, а как иначе. Произнесенные слова часто потом вдруг откликаются в жизни. Как-то при мне в буфете Олег Иванович Янковский вдруг сказал, что хорошо бы сняться за рубежом — через три месяца пришло приглашение. Как будто кто-то услышал его пожелание и его реализовал… Встреча с Гырдевым, работа в этом коллективе (у меня чудесные партнеры) — это подарок судьбы. Театр наций — серьезная организация, Женя Миронов действительно строит настоящий театр. И я благодарен судьбе за эти месяцы, вне зависимости от результата. Сама работа была интересная. Это театр, по которому я соскучился. Ты берешь зрителя и потихоньку затягиваешь в эту офисную историю. В пьесе четыре действующих лица, и все они главные, все проходят сложный путь за те два часа, что длится спектакль. Идет игра на крупных планах, где важен каждый нюанс. Скажем, режиссер с нами обсуждает, что вот здесь не надо делать подсказки зрителю, не нужно поворачивать голову на 90 градусов, хватит 20-ти. В любой работе, которую я делаю, я, прежде всего, вытаскиваю себя самого. В каждом человеке (я уверен, что нет однозначно хороших или плохих людей) есть в зачаточном состоянии что угодно. Актер может и должен вырастить необходимые черты для роли.

— Говорят, что настоящий актер начинается после сорока, когда устанавливается определенный баланс: еще есть силы и уже накоплен жизненный опыт. Вы согласны с этим утверждением?

— Пожалуй. Я уже в институте почувствовал, что мне интересны проблемы людей старше тридцати лет… Мне самому удалось достигнуть равновесия между своими занятиями годам к 35. Так сложилось, что у меня есть область, где я работаю для заработка, есть область работы „для души”, и есть — главное, что я делаю для своего движения в профессии. И все составляющие тут важны, важен их баланс. Скажем, я часто отказываюсь от ролей, потому что что-то подобное я уже делал, и мне неинтересно возвращаться… Но чтобы позволить себе выбирать, что играть, а от чего отказаться, — надо быть финансово независимым. И эту независимость мне дает „озвучка”. Даже в Мюнхене, куда я уехал лечиться после разрыва ахиллова сухожилия и где меня буквально собрали как терминатора, пересадив кусок руки в ногу, — я продолжал работать для заработка: надо было оплачивать лечение, съемную квартиру. А скажем, книги я пишу для души. Потом начинаются переговоры с издательствами, книги издаются. Но когда я пишу книгу, я не связан обязательствами, не связан сроками. Сейчас я пишу уже третью книгу „Антология неприятностей Антона Вернера”, а этого своего рода тест на профессию. Одну книжку в жизни непременно пишет практически каждый интеллигентный человек, любящий читать. Вторая — это уже поступок. А вот третья — это диагноз. Писание не является для меня „работой” в смысле ежедневной обязаловки. Когда я чувствую, что насилую себя, что писание становится обязаловкой, то я откладываю свои листки (я всегда пишу только рукой, на сложенных вдвое листах), и даю себе паузу. Скажем, я был уверен, что в Мюнхене, буду писать. Но не было условий: в комнате, которую я снимал, было душно, на балконе шумно, внутри кафе возле дома не позволяли курить, а на улице столики были слишком низкие — писать неудобно. И я отложил книгу до лучших времен.

— Честно говоря, я никогда не понимала: каким образом вы все успеваете — театр, кино, сериалы, озвучивание и еще писательство?

— Еще надо добавить документальное кино. У меня на нынешний день основной упор по озвучанию — это документальное кино. Потому что я работаю с производителями, я не работаю конкретно с каналами, несмотря на то, что являюсь официальным голосом одного из крупных российских телеканалов. Я люблю этим заниматься, потому что там ты получаешь самую невообразимую информацию из самых непредставимых жизненных областей, из разных сфер науки и практики, до которой у тебя не доходят руки. А вот что касается настоящих сериалов длиною в год, то я их, в общем, избегаю. Многосерийные проекты, съемки изо дня в день годами — это такая потовыжималка, из которой трудно выйти профессионально неповрежденным. Я убежден, что больше трех месяцев подряд ежедневно в одном проекте вообще сниматься вредно. Превращаешься в выжатую губку. И очень трудно восстанавливаться: эмоционально, физически.

— Но тем не менее многие актеры идут на это…

— Актер — профессия зависимая. Кому-то нужны деньги, кому-то хочется славы… Когда я первые тринадцать лет в „Ленкоме” играл по 28 спектаклей в месяц, получал зарплату, которой хватало едва на неделю, — я бы обрадовался любому предложению. Но сейчас я могу выбирать. И заниматься тем, что меня реально интересует, проектами, в которых я могу высказать что-то важное о жизни. Как это случилось с предложением сыграть в „Методе Грёнхольма”.

— Насколько знаю, вы со школы хотели стать именно актером (не считая периода, когда мечтали быть океанологом)… Почему вдруг возникла потребность в писательстве? Какая-то часть души осталась актерской профессией невостребованной?

— Что такое желание быть океанологом? Это желание разрушить существующие вокруг границы. Мне, младшекласснику, было скучно в Омске. И я придумывал себе другой мир. В океанологи я не пошел, потому что не знал химии. Никогда за всю жизнь я не решил ни одной химической задачки. Поэтому если уж не суждено мне было стать океанологом, который погружается в абсолютно другой, непохожий мир, то тогда следующая профессия — актер. Человек, который проживает сотни жизней. Родители у меня спрашивали: почему же тогда не режиссерская профессия? А я отвечал, что к режиссуре не готов. А писательство, наверное, возникло тогда, когда я понял, что надо как-то выплескивать скопившиеся мысли эмоции, а то можно сойти с ума. Я начал писать в достаточно трудный период жизни. Это была именно потребность. А потом я стал ощущать силу слова, ту самую, о которой сказано в Библии: „Вначале было Слово”. Простой пример. В романе, который я пишу, главный герой попадал в Германию, и вынужден был на несколько месяцев там задержаться. Не прошло и полгода после написания этой главы — я оказываюсь в Германии на лечении, буквально прикованный за ногу… Что называется, напророчил. Мы часто злоупотребляем словами, коверкаем их, издеваемся над ними. Но если бы знать, как слово отзовется, то, думаю, мы все осторожнее бы подходили к реформе языка, к проклятиям, к пожеланиям… Профессия писателя, как и профессия актера, учит пиетету по отношению к слову…