В Театре Наций поставили сказ Лескова "Левша"

Идею поставить "Левшу" Максиму Диденко предложил худрук Театра Наций Евгений Миронов. Странная это была мысль, на первый взгляд, совсем случайная. Но все же новая книга Майи Кучерской о Лескове и готовящаяся в РАМТе постановка "Блохи" (пьесу Евгения Замятина по "Левше" в этих стенах, принадлежавших тогда МХАТу Второму, в 1925 году ставил Алексей Дикий) указывают на своевременность возвращения лесковского сказа в актуальный художественный контекст.

Однако, трудно было представить, какие именно повороты почти забытого сюжета предложат Диденко вместе с драматургом Валерием Печейкиным и художницей Марией Трегубовой. В странном лесковском сказе они прочитали диковинную притчу о русской тоске и бессмыслице, об одинокой и нелепой судьбе талантливого человека в России. Возможно, и заглянув в опыт знаменитого спектакля МХАТа Второго, они пошли своим путем. Отказавшись от откровенно карнавальной стихии, которую воплощали халдеи, взятые Замятиным из стародавней литургической драмы "Пещное действо", они не отказались от игровой стихии как таковой, и по-своему ответили Замятину на его "опыт воссоздания русской народной комедии".

Заморскую штучку Левша одел в валенки и пуховый платок, чтобы она запела полную любовной тоски русскую песню

Вместо халдеев, которые в середине 20-х годов прошлого века прямо обращались в зал, поясняя стремительные перемены, Печейкин нашел экономное и оригинальное театральное решение. У него лесковский Левша - Александр Якин (в первом составе - Евгений Стычкин) рождается из смешного парня, нашего современника, электрика и мастера на все руки, который случайно выиграл билет на "Горбачева" и, ликвидировав последствия короткого замыкания во время спектакля, стал работать в Театре Наций монтировщиком сцены. Рассказывая об удивительном мире театра, он комментирует появление на сцене властителей - императоров Александра Павловича, Николая Павловича (экзотически театральный Гурген Цатурян), а затем Ленина (Роман Аптекарь), Сталина и самого Горбачева (Виталий Довгалюк) с Раисой Максимовной (Евгений Скочин). Все они, спускаясь по огромной черной горе, исчезают под сценой, а веселый Левша успевает снабдить их своими шуточками. Настоящий же лесковский текст возникает лишь в виде светящихся титров на экране. Благодаря им мы узнаем, вспоминаем сказ Лескова, как бы далеко от него не уходила история, рассказываемая театром.

Император Александр Павлович здесь преклоняется перед всем западным и поет русские народные шлягеры по-французски (наш Левша, ссылаясь на Пушкина, говорит, что император по-русски не умел), завороженно смотрит на волшебную аглицкую блоху и уверяет бородатого атамана Платова в папахе (Данила Гнидо), что русским такого не сделать. Говорит и исчезает в щели трона, в черной горе. Император Николай Павлович песни поет по-русски и отправляет Платова на Дон через Тулу, где велит задержаться и найти мастеров для "русификации" невиданной заморской блохи. По дороге мрачные и нелепые нищие или попросту бандиты грабят его, но Блоха все же оказывается у Левши.

Необъяснима и загадочна эта Русь. Так же непонятно, что именно сделал с заморской штучкой Левша, наделенный каким-то неведомым, испепеляющим его талантом. Кажется, он одел ее в валенки и пуховый платок, чтобы вместо рафинированного "дансе с верояциями" она запела полную любовной тоски русскую песню. Возможно, потому что мальчик Левша с детства замечал в себе склонность писать и рисовать левой рукой, она и стала его славой и проклятием. В пьесе Печейкина чувствуются отголоски его недавнего сочинения о князе Владимире Одоевском, еще одном ни на кого не похожем русском гении ("Человек без имени", Гоголь-центр). И так же непрозрачна, неразличима в "Левше" судьба этого мастера, подковавшего аглицкую блоху. Но всей красоты этого экзотического решения так и не смог разглядеть его высокий покровитель. Чудо подкованной блохи, как и сам Левша сгинули в "черной горе".

Создателей этого спектакля, как и их предшественников из МХАТа Второго, интересовали всякие замысловатые театральные кунштюки. У них и англичане в роскошных платьях и париках из сахарной ваты, и император, поющий оперным голосом всякие песни, и экзотические персонажи западного толерантного мира, и разнокалиберные образы подвыпивших туляков. И, наконец, сама Блоха - прима-балерина Музыкального театра им. Станиславского и Немировича-Данченко Ксения Шевцова (в первом составе - Диана Вишнева): в занавесе вдруг образуется огромная круглая камера-иллюминатор, в которой царит утонченный, поражающий какой-то нездешней хрупкостью танец Блохи.

И все же главное в этом спектакле не он, и не карнавальная развеселая фактура иных персонажей, а та несколько печальная, минорная интонация безнадежного абсурда, которая поверх театральных кунштюков и площадного юмора все сильнее заливает сценическое пространство (ей немало способствует музыка постоянного соавтора Диденко Ивана Кушнира). Когда-то сочинитель "Блохи" Евгений Замятин написал про тональность своей пьесы: "Кончить минором - не в духе народной сказки".

Авторы нынешней версии заканчивают "Левшу" минором. Огромная черная гора поглощает их всех - западника Александра Павловича, плетущегося с русофилом Платовым в поисках русского счастья, русофила Николая Павловича с мрачноватыми туляками, с обрусевшей простоволосой Блохой в валенках и платочке. Да и самого Левшу, так и не нашедшего применения, а главное - смысла - в своем небывалом даре.