В двухъярусном интерьере дома Оргона все очень сдержанно, респектабельно, дорого. Оливковое пространство бесшумно стерилизует от явно несуществующей пыли и нарядно накрывает большой стол внизу, в центре столовой почти бестелесная обслуга, которая потом рассеивается. Ею безмолвно управляет очкастая, со стянутыми в пучок волосами, закованная в черный брючный костюм, как в латы, и вместо щита вооруженная MacBook’ом Дорина Анастасии Лебедевой, повышенная режиссером в должности до менеджера по дому, но пониженная в бойцовских качествах и умении плести интригу. Журчит французской речью и музыкой плазменный экран слева на стене, живет собственной жизнью. И вот после того, как публика полной грудью вдохнула разлившийся по сцене аромат больших французских денег, сверху из своих комнат поочередно, словно в дефиле, спустились к завтраку члены семейства.

Рыжеволосая Марианна Милы Ершовой в здоровых наушниках и громоздкий, весь в черном Дамис Глеба Шевнина, как и весь в белом явившийся позже Валер Григория Верника вплоть до финала так и останутся почти пародийными силуэтами инфантильных мажоров, механическими шестеренками сюжета — и только. Роль жеманного Клеанта с падающей на пол-лица асимметрично-кокетливой прядью волос, упакованного в прихотливые штучные авторские одежки, будет промежуточной, как и его пол. Денис Суханов сыграет умного наблюдателя изнутри забавной для него ситуации, впрочем, не лишенного доли эмпатии к глупо суетящейся родне. Именно он поднимет на огромном окне в два света справа римские шторы, и там за стеклом обнаружится в полный рост вытянувшееся дерево с зеленой листвой, витальностью своей контрастирующее у сценографа Зиновия Марголина со стертой буржуазностью интерьера.

Как ни странно, среди основных, формирующих режиссерский сюжет спектакля героев окажется обычно чисто эпизодическая фигура недалекой у Мольера госпожи Пернель с ее всего-то двумя выходами в начале и в финале пьесы. Тут не так. Даже в программке ее имя значится сразу после Тартюфа и Оргона, опередив Эльмиру. Седовласая дама одета весьма строго, но это убийственная сдержанность тяжелого люкса. Сцена, когда она портит семейству сына идиллически начавшийся завтрак, совершенно очаровательна и ужасно смешна. Грозным шагом обходит она родственников, лихо («Заткнись, дурак!» — и тут впервые вполне обнаруживается живая вольность нового перевода комедии, заказанного режиссером Сергею Самойленко, перемешавшему шестистопный ямб с пятистопным и сдобрившему все это забавными прозаическими сленговыми эскападами) осаживая каждого из присутствующих командным резким голосом, в зародыше подавляя вялый бунт против взявшего власть в доме Тартюфа убийственной фразой: «рулить и управлять не каждому дано».

Пернель (так в программке) права: они расслаблены и нелепы все, кроме ослепительно красивой в распахнутом сером шелковом пеньюаре Эльмиры Ани Чиповской, которая с привычной покорностью ступает за свекровью шаг в шаг, жалобными жестами просит брата и пасынка с падчерицей не перечить старой даме. И тут же, сама получив от нее выволочку, пеньюар наглухо запахнет, туго завяжет пояс и выпрямит спину. Ольга Науменко против длинной сценической традиции играет вовсе не ханжу в маразме, но этакую горьковскую Вассу Железнову, возможно, и заработавшую тот самый капитал, который проедает семейство сына, не умеющего, в отличие от Тартюфа, «рулить и управлять». И горько этой умной Пернель, глаза бы ее всего этого безобразия не видали. Громко хлопнув дверью, она уходит куда-то в свою, похоже, весьма немаловажную жизнь.

Из этой же внешней жизни возвращается после двухдневной командировки Оргон, немолодой господин в офисном костюме, при галстуке и с портфелем. Перебивая отчет Дорины о болезни Эльмиры многочисленными полувсхлипами «а что Тартюф?», он сбегает от нее по ступеням наверх, туда, где в середине галереи темнеет заветная дверь. Войти не смеет, но счастлив, что, как он скажет Клеанту, этот «человек с заглавной буквы Ч» так близко. Игорь Гордин в полную свою актерскую мощь играет заурядного мягкого господина, крошечную личность, прячущуюся в большом теле. Лицо Оргона под седой шапкой волос багровеет при малейших ему возражениях, но не от гнева — от страха, что не сумеет сам настоять на своем. Он с облегчением перекладывает на Тартюфа не только слежку за женой, но и ответственность за собственное имущество, написав на того дарственную. В финале, когда Пернель явится на пепелище семейного благополучия сына, Оргон подсядет к матери близко-близко, выдернет у нее из рук сумочку от Dior (или все-таки от Chanel?), прижмет к груди, и, словно съежившись в размерах, будет снизу заглядывать ей в лицо, жалуясь на Тартюфа, как малыш на обидевшего его хулигана. А когда мать поверить откажется, отскочит в сторону, по-прежнему сжимая сумочку, а ее маятником болтающаяся ручка-цепочка меланхолично отмерит секунды его остолбенения.

Евгений Писарев выстроил действие затейливое и прихотливое, не упустил множества возможностей заставить зрителей улыбнуться или хохотнуть, радостно узнать, иронически настаивая на этом, именно французские типажи, французские положения и французские нравы. Но все-таки его смешной спектакль совсем не весел. Вроде бы и динамичный, он то и дело зависает в тягучих паузах, и тогда кажется, что персонажи оказываются в вакууме и дышать им нечем. Павел Акимкин создал для этого «Тартюфа» довольно сложную звуковую стихию, когда разносоставное коллажное музыкально-разговорное рокотание из телевизора звучит то громче, то тише. Но время от времени обрывается и оно, когда пространство сцены пронизывает надмирная мелодия, как ветер несущая похожие на плач переливы прекрасного женского голоса.

К тому же двое в спектакле Писарева начисто лишены комедийного начала. Чиповская в Эльмире играет скорее чеховскую Елену Андреевну, лениво изнемогающую под бременем бессмысленного супружества и собственной красоты. Она прекрасна, но попытки соблазнить Тартюфа сводятся к механической демонстрации голых ног, плеч, корсета. Бедняжка этого не умеет совсем. Когда Тартюф ее целует, Эльмира вдруг вздыхает, как принцесса из «Спящей красавицы» под губами принца, руки ее оживают, подрагивают на его плечах. Мгновенная слабость тут же раздавлена долгом. С раздвинутыми коленями, деревенея под тяжестью тела Тартюфа, взгромоздившего ее на обеденный стол, твердым кулачком снова и снова барабанит она по этому самому столу, где под скатертью запоздалое прозрение явно обездвижило несчастного мужа.

Печальный, немногословный, с сухо шелестящим голосом Тартюф Сергея Волкова — абсолютное инкогнито спектакля. Он явно чужероден в этом солидном доме для достойных господ в своих невнятного цвета помятых штанах и потрепанной рубашке. Он признается в любви, как говорит сам, «неумело», мучительно ищет слова и, кажется, не врет, а Эльмира, похоже, ему верит. Когда, упав на колени перед Оргоном, которому Дамис тычет в нос телефон с видеозаписью его признания, Тартюф со вспыхнувшими глазами выкрикивает покаянное «я злодей!», фарисейство явно мешается с искренним чувством. Волков играет неясное никому, кроме самого героя, целеполагание действий, артист позволяет предположить в нем бушевание тайных страстей, спрятанных ото всех за ледяным обликом и заторможенной пластикой. Мольеровские мотивировки подлости Тартюфа — ханжа, святоша, хищник, ворюга — в спектакле проговариваются, но не работают по отношению к такому персонажу. Зато вокруг этой интригующей фигуры начинают клубиться другие, вполне себе конспирологические подозрения.

Финальная часть спектакля, когда с любовными разборками уже покончено, дает для этого все основания. До отвращения добропорядочный, законопослушный Оргон у Гордина «ничуть не против короля», однако по долгу дружбы он сохранил у себя чужие опасные бумаги. Тартюф их выкрал, предъявил властям и на равных со спецофицером явился пронаблюдать за арестом благодетеля. Вот тут-то резко хрустнул жанр, и уже полноценным действующим лицом, а не предметом, в события вступил… телевизор. На экране сначала появились новости, замелькали французские сине-бело-красные вертикальные триколоры, а потом и вовсе началась трансляция реального заседания французского парламента с кем-то, выступающим перед депутатами с трибуны. Внезапно спецофицер объявил, что вместо Оргона арестовывает Тартюфа:

Расслабьтесь, больше никакой угрозы!
Наш государь неправды всякой враг.

При слове «государь» офицер схватил пульт, сделал речь выступающего погромче, почтительно поклонился экрану и покровительственно обернулся к Оргону:

В сердцах читает, как в открытой книге.
…Он видит всех насквозь.
Он мудр, как Соломон.
Он справедлив, он добр,
Бесстрашен и силен.
Венчает славой он отважных и достойных.
Он закален огнем в кровопролитных войнах,
Он борется со злом, руководит страной.
Его не провести уловкой ни одной.
Он сверх того простил, что за рубеж бежал
Ваш старый друг, затеявший мятеж.
И даже тайное общенье с другом простил
За вашу прежнюю заслугу.

Тут прежде слегка пофыркивавшая публика в зале захохотала в голос и ударилась в аплодисменты, а после финального обещания полуживого и словно бы вылинявшего Оргона упасть «к подножью трона, / восславив доброту и торжество закона», перекрываемого раскатами голоса французского спикера из телевизора, устроила овацию и разошлась в полном эстетическом удовлетворении. Вопросы о личности и об аресте невыносимо французского Тартюфа (засветил секретные бумаги Оргона? Не довел его вербовку до финала? Хапнул дарственную не по чину? На бабе погорел? Ушел на новое задание? А может, просто лох, порушивший большую игру? Бог весть!) бесследно истаяли в воздухе. Зато они и не возникли по поводу солнцеликого французского короля.