Театр „Около дома Станиславского” выпустил „Сцены из деревенской жизни” — первую премьеру после ноябрьского пожара. Спектакль Юрия Погребничко по пьесе Чехова „Дядя Ваня” может служить примером не только спокойного и умного искусства, но и философского отношения к жизненным несчастиям.

„Снова весна. / Приходит новая глупость / Старой на смену” — ставит эпиграфом к своему новому спектаклю Юрий Погребничко. Тот, кто видел хотя бы одну постановку театра „Около”, вряд ли удивится и станет спрашивать, какое отношение имеет японский классик Исса к Чехову. Тех же, кто никогда прежде не заглядывал в маленький театр в Вознесенском переулке, могу заверить, что если они откроют пьесу „Дядя Ваня”, то без труда найдут в ней несколько реплик, которые читаются совершенно как хокку.

Обнаруживать такие вещи — одна из тех привычек Юрия Погребничко, из-за которых в его театр приходишь как в гости к хорошим знакомым. Под вывеской „Около” (тоже, кстати, стилизованной под иероглифы) всегда было тесно, небогато, но ужасно уютно, и чужие здесь не ходили. Про какой еще московский театр можно сегодня такое сказать, я не знаю (наверное, про „Тень” Ильи Эпельбаума и Майи Краснопольской, но там еще теснее и записываться на спектакль надо на полгода вперед).

Уют, однако, вещь непрочная: в ноябре основная сцена театра „Около” сгорела, что будет со зданием дальше, так и неясно, и за театр тревожно. Пока что приходится перебираться, можно сказать, из гостиной на кухню: у малой сцены — уже практически квартирный размер.

Но в остальном изменилось немногое. Как и бывает в гостях у хороших знакомых, от премьер у Погребничко ждешь не новостей, а продолжения давно начатого разговора о важных для хозяина предметах. На стенах висят потрепанные ковры, а чай, как водится, пьют из стеклянных стаканов с подстаканниками, как в поездах дальнего следования. Играют Чехова, на которого Юрий Погребничко замыкает любой текст, какой бы ни ставил.

Режиссерские и актерские приемы тоже неизменны, как в театре кабуки. Меланхоличные шутки, никаких аффектов; усмешка и печаль играются с одинаковой отрешенностью — просто эпитет „восточной” будет на этот раз, как никогда, впору. Прием, что называется, обнажен: „Сцены из деревенской жизни” и есть кабуки, только без японской красочности, а по-советски обшарпанный и нищий. На полу — какое-то условное татами, перед которым надо разуваться. Дядя Ваня (Юрий Павлов), доктор Астров (Михаил Палатник или Александр Зыблев) и Вафля (Алексей Мишаков) одеты в одинаковые серые дерюги с капюшонами и напоминают бедных крестьян из фильмов, допустим, Куросавы. У женщин, семенящих по периметру татами, наряд чуть побогаче и чуть более „японский”. Елена Андреевна неожиданно двоится, не то потому, что она вторая жена Серебрякова, не то (скорее) по какой-нибудь более эзотерической причине. Как бы то ни было, актрисы Елена Кобзарь и Татьяна Лосева ходят друг за дружкой, немного танцуют, а сцену объяснения с Астровым даже играют по очереди: отошла одна, подошла другая.

Но главный в этой истории — профессор Серебряков. К его капризам, ученым штудиям и подагре Погребничко отнесся с уважением, какое редко проявляют к этому персонажу. Алексей Левинский играет Серебрякова этаким последним самураем (даже в программке вместо „отставной профессор” значится „отставной офицер”). Он состарился, но сохранил осанку и гордость. Он частенько заговаривается и бормочет монолог Призрака отца Гамлета, но при этом знает что-то такое, чего всем остальным в этом спектакле никак не понять. Потому они и страдают, говорят, что пропала жизнь, и делают всякие глупости вроде пальбы дяди Вани из револьвера. У Погребничко это, конечно, самый смешной эпизод. В нем участники спектакля превращаются в зрителей, усаживаются в ряд на колени и почтительно смотрят, как в нише вдоль задника чинно проходит Серебряков, за ним дядя Ваня с пистолетом, а соответствующие моменту реплики и авторские ремарки кто-то ровным голосом читает за сценой.

Весело еще и потому, что форма здесь замечательно совпадает с сутью. В эпизоде, который должен быть кульминацией драмы, обнаруживается ее иллюзорность. О которой мы могли бы догадаться и раньше, когда Серебряков позволял себе выходки совершенно в духе мастера дзен. Вот, например: „У тебя плед упал на пол”, — волнуется Елена Андреевна, на что профессор спокойно отвечает: „Пледов больше нет”.