Дагеротипия — это популярная в XIX веке фотографическая технология: в камеру-обскуру помещали посеребренную, тщательно отполированную и обработанную парами йода пластинку. Объектив открывали на 15–20 минут, а затем, чтобы проявить полученное изображение, пластинку снова обрабатывали специальным ртутным составом и промывали. Дагеротип можно было рассматривать только при особом освещении и нельзя было скопировать. Уникальность снимка, его загадочные, медленно проступающие черты, вредные испарения, сопровождающие процесс, — все эти особенности первых фотографий Андрей Прикотенко нашел и в великом романе Гюстава Флобера.

Комментатором действия, переводящим прозу в драму, режиссер сделал Елену Морозову, названную в программке просто «Персонаж», а по факту, конечно, она стала «Лицом от автора», сохранив всю густую палитру флоберовских интонаций — насмешливых, циничных, издевательских, презрительных, а порой игривых и почти ласковых.

Художник Ольга Шаишмелашвили превратила сценическое пространство в огромную камеру-обскуру, наполненную светом, чьи лучи рикошетят от серебрённых пластинок пола и потолка (художник по свету Константин Бинкин). Верх и низ иногда смыкаются так, что героям едва не приходится сгибаться, а то расходятся, освобождая их. Никакого намека на красоту Руанского собора, почти никакого реквизита, только минимум необходимого — стулья, столы, бокалы, операционный стол. Все, кроме госпожи Бовари, одеты в черное, молочное, бежевое. Наряды Эммы (Александра Ревенко) вызывающе шикарны, один другого ярче, сложнее, экстравагантнее — в простой, приличной, не богатой, но и не нищей, а какой-то посредственной жизни она чужая уже своим обликом. Красный и индиговый в костюмах ее любовников — как след ее объятий, как знак любви, расцветившей их уныние и скуку, скрасившей существование.

Инородность мадам Бовари сразу вызывает раздражение скромной свекрови (Наталья Щукина) — но сын ее, ничем не примечательный врач средних способностей и заработков Шарль (Александр Семчев), от своего сверкающего сокровища отказаться не готов. Неравность их брака сразу бросается в глаза, но сначала сглаживается надеждой невесты на то, что любая перемена к лучшему, и верой жениха в то, что теперь — наконец! — его жизнь обретет смысл. Да, Шарль доктор и должен спасать людей, облегчать их страдания, но у него нет эмпатии и интереса к работе. Для него медицинская практика — просто способ заработать деньги, совсем не призвание, потому он считает женитьбу на Эмме достижением, тем, чем можно гордиться, — радостная улыбка почти постоянно озаряет его лицо.

Эта пара некоторое время даже выглядит счастливой. Эмма старается это ощущение продлить: ей хочется, чтобы Шарль прославился, совершил что-то необыкновенное — ведь это могло бы стать оправданием их брака, если уж дочь не помогает. Следует заметить, что дочь — вообще невидимый ребенок и появляется лишь однажды — новорожденной, куклой-младенцем. Она никого не интересует, о ней почти не вспоминают — только в финале Персонаж заметит, что, осиротев, девочка отправится зарабатывать на хлеб тяжелым трудом на ткацкой фабрике.

Эмма — сдержанная, даже скромная, говорит мало, почти не улыбается, но если уж ее что-то развеселило, то смеется громко, звонко — иногда Ревенко играет скорее Настасью Филипповну, чем госпожу Бовари. За внешним спокойствием прячется жадная жажда жизни — любви, страстей, страданий, приключений. Она зло, жестоко пародирует причитания и нравоучения матери, высмеивает ее нудный, скучный тон. Она слишком громко и долго поет песню об одиночестве Луны, подыгрывая себе на контрабасе (композитор Николай Попов). Так у нее все — с перебором, взахлеб. Она не считается с тем, сколько стоят ее капризы, не мучается виной за несчастье собственной дочери, не тяготится «мыслью семейной» — ей нужно утолить свои желания. Любой ценой.

Влюбиться в городе отчаянно не в кого — ее молодому сердцу остаются юный красавец, пылкий и нежный Леон (ясноглазый Никита Худяков) — но он только поэт, не любовник, — и энергичный самоуверенный красавец Родольф (Олег Савцов) — но он лишь эгоист-обольститель. Остальные — статисты, какие-то не люди вовсе, а предметы интерьера. Все они плывут по течению и наслаждаются этим медленным течением, споря о театре, сельском хозяйстве или еще бог знает о чем — так только, чтобы заполнить время, а не от желания отстоять свои убеждения. Их значение так ничтожно, их настолько не берут в расчет, что даже весьма откровенные сцены играются у них на глазах — Оме (Дмитрий Журавлев), Жюстен (Никита Беляков), Тюваш (Александр Кудренко) сидят (или стоят), замерев, застыв.

В романе много натуралистических деталей — в спектакле эта особенность сохранена и даже акцентирована: долго и подробно разыграны роды, кровопускание, операция и другие медицинские инсинуации, приступы тошноты отчаявшейся Эммы. И, снова следуя Флоберу, секс убран, спрятан в метафоры, отделен от Руана занавесками носящейся по улицам кареты.

После смерти жены Шарль долго-долго читает письма, услужливо подаваемые и разворачиваемые Персонажем: все больше убеждаясь в изменах, он удивлен, поражен, разгневан, но возмущение вызывает не столько обман любимой женщины, сколько плохое отношение к ней других мужчин. Семчев играет любовь до смерти, любовь несмотря ни на что. Он был слеп к самому близкому человеку, не замечал того, что происходит у него под носом, но и не хотел бы замечать — думается, что если бы его Эмма даже и рассказывала обо всех своих страстях, он бы ее раз за разом прощал.

Герои этого красивого спектакля Андрея Прикотенко живут, будто не приходя в сознание, не считаясь ни с кем, будто под парами необходимой для проявки дагеротипа ртути — печально и несчастливо.