Константин Богомолов сдул пыль со страниц средневекового романа

Ставя свой новый спектакль "Гаргантюа и Пантагрюэль" в Театре Наций (премьера состоялась только что в рамках фестиваля искусств "Черешневый лес"), Константин Богомолов решительно продекларировал полную аполитичность, сосредоточившись на телесности, справедливо полагая, что она и есть самая несвободная, самая репрессированная субстанция современного человека.
Все, кто ждал от нового спектакля Богомолова скандальных жестов и политических аллюзий, ничего такого в нем не найдут. Он заворожен звуками раблезианской речи, ее пассажами и периодами. Невероятные истории рождения Пантагрюэля, исторгнутого из материнского лона после огромного количества фекальных масс и съеденных животных, рассказываются тремя меланхоличными мужчинами. Главный рассказчик, то есть Рабле, подписавший первую книгу романа анаграммой собственного имени - Алькофрибас Назье.

Высоченный - в духе раблезианских гипербол - Сергей Епишев, постоянный соавтор всех капустников Богомолова, большую часть времени сидит у стола в черных очках слепца или стоит у микрофона, дразня бесстрастной интонацией профессора-зануды. В центре на диване - Виктор Вержбицкий (Пантагрюэль и не только), и Сергей Чонишвили, (его ученый друг Панург, и не только). Их рассказы порой похожи на лекции, а порой на лунатический бред, сопровождаемый монотонным и усыпляющим звуком.

Между тем раблезианские непристойности, одна экзотичней другой, заставляют зрителя испытывать на спектакле Театра Наций явный когнитивный диссонанс. Заторможенные ритмом они готовы дремать, но слова о гульфиках, спермосодержащих пазухах и субстанциях освобождённых кишечников не дают покоя, тревожат. Актеры точно в магическом трансе продолжают "пеленать" дикие и свободные раблезианские "колбаски" в меланхолические ученые диалоги, почти не соблазнившись представить их воочию, подогреть шоу (единственное, что всегда подводит Богомолова  - это его неистребимое пристрастие к мюзик-холлу).

А между тем все, что говорится в спектакле, относится сегодня к области полузапретного. Здесь не звучит мат, но фекалии, экскременты, потоки мочи, жизнь гульфиков и скрываемых в них яичек - все бесконечное разнообразие "материально-телесного низа", столь глубоко проанализированное в книге Михаила Бахтина о Рабле и народной культуре средневековья - вспоминаются здесь как на поминках, точно празднуя свою смерть.

И место этого оплакивания выбрано под стать - огромная, обитая красным бархатом гостиная не радует, но скорее пугает своим кровоподобным цветом, на фоне которого сидят стареющие Пантагрюэль и Панург, навеки отлученные от своей "карнавальной" телесности (художник Лариса Ломакина).

Женщины в этом мире возникают либо из смертного небытия (того, в котором пребывает умершая при "раблезианских" родах мать Пантагрюэля - Дарья Мороз), либо из лунатических видений. Так появляется на сцене "поющее лоно" в исполнении Александры Ребенок, чья дама зовется просто Тамарой: водрузившись на стул, она приоткрывает складки роскошного платья и устанавливает микрофон на уровне непристойной части тела, вслушиваясь в божественные звуки Casta Diva, льющиеся прямо оттуда.

Старость и смерть с их проявлениями - единственная область телесного, допущенная в этот мир.

Герой Вержбицкого - одновременно отец и сын, не успев родиться, становится старым и пребывает в философском оцепенении. Звучит "Темная  ночь", и с этими звуками, знакомыми до боли, всплывает и подключается к разговору о телесности вся сложность завещанного нам отцовского мира, переводя разговор о теле из интимной памяти в память коллективную, где как никогда пылает вопрос о патриархальной фигуре отца-отечества и его наследии.

В финале говорится о том, что умерли все великаны, и чтобы продемонстрировать это, Сергей Епишев становится на колени. Так, на коленях, он и поет известный хит 80-х "Маленькая страна", ставя бравурно-горестную точку в меланхолическом спектакле.

Пародийная и освобождающая сила книги, казалось, навсегда осталась в "темном средневековье". Но стыдливая духовность новейших времен заставили Рабле вновь стать актуальным художником. Ведь его проповедь звучит сегодня оглушительно и опасно: "Насколько же запах вина соблазнительнее, пленительнее, восхитительнее, животворнее и тоньше, чем запах елея!"