Актер Сергей Чонишвили

Сергей Чонишвили работает, как правило, без выходных, и, видимо, поэтому ему удается «сидеть на нескольких стульях» – это и звукозаписывающая студия, и съемочная площадка, и две самые передовые сцены – МХТ и Театр наций. В пассивном багаже – 23 года работы в «Ленкоме», а в активе – уже третий спектакль Константина Богомолова. В интервью «НИ» Сергей ЧОНИШВИЛИ рассказал о нашумевшей премьере «Гаргантюа и Пантагрюэль», православных активистах и насаждении патриотизма.

– Сергей, можно сказать, что вы с Константином Богомоловым нашли друг друга. Третья совместная работа – это, в общем, уже больше, чем совпадение.

– Константин Богомолов для меня человек знаковый. Я с большим интересом и уважением отношусь к тому, что он делает, потому что считаю, что это – прекрасная инъекция европейского театра в нашу действительность. Это можно принимать или не принимать, но есть неоспоримые вещи.

– Что вы имеете в виду, говоря «европейский театр»?

– Дело в том, что на сегодняшний день русский театр, который был довольно авангардным в свое время, с точки зрения развития театрального дела как такового давно встал на свою изъезженную колею – и мы реально отстали. Я не говорю: давайте теперь все будем делать спектакли, как Богомолов. Просто и такое должно быть, но сейчас именно такого продукта очень мало. Почему мне нравится работать с Константином? Во-первых, это интеллектуальный театр, даже если идет вроде бы «развлекаловка». Он обманывает зрителя в хорошем смысле, потому что все время пытается менять угол восприятия. Мозгами ты понимаешь, как это сделать, а физиологически не всегда можешь с первого раза, поэтому каждая работа с ним – это открытие других возможностей в себе самом.

– Со спектаклями Богомолова связана не очень хорошая тенденция. Защитники традиционных ценностей ополчаются, православные активисты атакуют и выходят на сцену прямо во время спектакля.

– Это не активисты. Есть люди, которые на этом зарабатывают себе «дивиденды». Я понятия не имел о существовании господина Энтео, пока не пошла буча в прессе и на телевидении. Несколько ссылочек я посмотрел, послушал, как эти чудные ребята рассуждают, – и понял, что они даже спектакля не видели. Очень сложно рассуждать о вкусе лобстера, если ты всю жизнь ешь картошку с салом. Ты видел на картинках, как он выглядит (лобстер), но не представляешь, каков он на вкус. Тебе сказали, что он похож на краба, но краба ты ел один раз в 1975 году, на Дальнем Востоке, при этом был сильно пьян и вкус не помнишь. Да и краб был консервированным. Но ты будешь на эту тему рассуждать. Ты же хочешь, чтобы и твое мнение прозвучало в общем хоре. В «Идеальном муже» есть более провокативные вещи, чем те, к которым они прицепились. Но никакой сознательной установки на расшатывание государственных или нравственных устоев нет. Вся эта истерия вокруг спектаклей Богомолова, по-моему, завязана на одной простой вещи: Константин просто очень свободный человек. И это вызывает у многих раздражение. Люди, которые зажаты морально и нравственно, сразу начинают это воспринимать как посягательство на свою идентичность. Но я говорю о настоящей свободе, а не об анархии или распущенности. Вопрос в другом: почему все это происходит? У нас нет ориентиров: мы умудрились спрыгнуть из социалистического строя в акулий капитализм начальной стадии и вдруг поняли, что куда-то делись те незыблемые идеологические ориентиры, которыми нас с таким упорством пичкали на протяжении 70 лет. Но любая социальная система должна развиваться. Если она не развивается, то рано или поздно съедает сама себя. Мы не всегда извлекаем ошибки из прошлого – и приходится опять откатываться назад, на стадию, которую уже проходили. Пора бы и поумнеть.

– И поубавить уровень нетерпимости, который последнее время нарастает.

– Свою инъекцию свободы мы получили. Но для того чтобы свобода стала свободой, нужно пройти несколько стадий развития. Понятно, что это не делается по рубильнику. Невозможно человеку, который тяпкой обрабатывал свой маленький огородик, вдруг стать директором машиностроительного завода. Зато внук его, может быть, получит другое сознание. Дверь в Европу открывается один раз. И чтобы снова закрыться, необходимо приложить дополнительные усилия, которые все равно закончатся ничем. Не надо принимать все, что вываливается из одной культуры в другую. Нужно уметь это просеивать. Но и принципиально отказываться, говорить, например, что Россия – не Европа, тоже нельзя.

– Вообще противопоставлять Россию и Европу – по меньшей мере странно. Ведь наша культура вписана в европейский контекст…

– Естественно, но нам теперь вдруг говорят, что в школе надо воспитывать патриотизм, а не космополитизм. Это напоминает совсем недавние годы, мы же сами с этим боролись. Вопрос заключается в другом: нельзя патриотизм воспитывать топорными методами. Юрий Алексеевич Гагарин полетел в Космос, человек из СССР оказался первым – прекрасно, но разговор ведут не о том, что на результат работали конкретные люди, целая структура, а о том, что мы «вставили американцам». Троечники не должны рулить в вопросах идеологии. Мир слишком маленький, и все мы – соседи. Надо понимать, что любая инъекция патриотизма в один прекрасный момент может дать обратный эффект. Нужно всегда иметь разницу мнений и держать баланс. Но проще встать либо на одну сторону, либо на другую, а находиться в равновесии, то есть занимать взвешенную позицию, очень сложно.

– Давайте вернемся к разговору о вашей совместной работе с Богомоловым. На его спектакли приходит разная публика, есть и та, которая аплодирует и при этом раскачивается в такт всем попсовым трекам.

– Публика может быть разная. Она, конечно, первостепенна, но каждый человек на сегодняшний день, приходя в зал, должен понимать, что в принципе приходит на своеобразную работу. Отсидеть свои три часа можно и дома, параллельно с просмотром попивая прохладительные напитки и положив ноги в тазик. Зритель тоже, извините, должен соответствовать спектаклю и «работать». Опять же возгласы по поводу спектаклей Богомолова в МХТ: «Как это может быть в этом театре!» Ну, давайте признаем, что МХТ тем и прекрасен, что в свое время был самым передовым театром.

– А сейчас?

– И сейчас из государственных театров – самый передовой, потому что здесь есть разница «жанров»: вы хотите «традишн» – пожалуйста, вам «традишн», хотите авангард – вот вам авангард, хотите интеллектуальный театр – вот вам интеллектуальный театр, хотите чистую развлекаловку – вот вам чистая развлекловка. И только в комплексе можно оставаться живым современным театром. Давайте не делать из МХТ «Комеди Франсез»! Поддержание своих славных традиций – это замечательно, но сидеть на подобных спектаклях совершенно невозможно. Это я могу сказать еще по уровню 1983 года, когда смотрел «Мизантропа» в том самом «Комеди Франсез». Было чудовищно скучно. Выходили актеры в традиционных костюмах, которые были еще при Мольере, и говорили долгими монологами. Речи о взаимодействии не было вообще никакой. Ощущение, что просто сходил в археологический музей. Неплохо, но одного раза достаточно.

– Ваш премьерный спектакль «Гаргантюа и Пантагрюэль» раздразнил поборников нравственности?

– На мой взгляд, это самый провокативный спектакль Богомолова, хотя он говорит о тех вещах, которые существуют без намека на политику и социалку.

– А почему все-таки вы убрали все религиозные, политические отсылки, заложенные в тексте Рабле?

– Любая реалия, связанная с политикой и социалкой, в этой истории не так интересна. Говоря словами Владимира Владимировича Набокова, «искусство должно всегда двигаться против солнца». Богомолов пошел против ожиданий. Про другое спектакль, это не «Идеальный муж» и не «Карамазовы». И потом есть вещи, которые остаются за кадром. Давайте не будем забывать, что Рабле был врачом и священником... Я не говорю, что это надо непрерывно транслировать со сцены. Но знать об этом надо. Играть с долей юмора или опасно шутить можно только зная предмет.

– Богомолов сравнил эту работу с прыжком в пропасть, куда вы все полетели, надеясь, в конце концов, приземлиться красиво. У вас было это ощущение риска?

– Риск был, при том что мы очень быстро нашли интонацию всей истории. Пожалуй, это один из самых трудных для меня выпусков: многие вещи не монтировались друг с другом, дробились и мы отказывались от них в итоге. Очень сложно было справиться с бессюжетностью: сюжет в данном случае не важен, он прост как дважды два – человек родился, человек умер. И в общем путь его не был ознаменован никакими удивительными ситуациями. Просто он был великаном, вот и все.

Но режиссер точно знал одно: команда ему полностью доверяет. Он очень много пробовал. Видоизменения шли и на протяжении всех четырех спектаклей, которые мы сыграли на фестивале «Черешневый лес». Есть вещи, которые нужно еще «держать на вожжах», потому что можешь выпадать из жанра той или иной сцены, и она сразу оглупляется, сразу становится другой. Наверно, в этом отношении была некая паника, но паника нормального рабочего уровня.

– Вообще в профессии ощущение риска важно, когда провал настолько же вероятен, как и успех?

– Понимаете, в чем дело, искусство вещь непредсказуемая, если мы говорим об искусстве, а не о бизнесе. Нельзя запланировать успех или предвидеть провал. Человек, который снимает гениальное кино, может получить абсолютные возможности и снять никакую картину, при том что и на нее найдутся покупатели.

Искусство – это всегда риск, но это еще и разница во мнениях. Если все поют панегирик, я понимаю: либо что-то пошло не так, либо случился тот единственный раз в жизни, когда ты поднялся на свой Эверест, но не ощутил это или ощутил постфактум, скатываясь вниз. Не хотелось бы.