Евгений Марчелли устал быть свободным художником, соскучился по системе, поэтому согласился стать художественным руководителем Театра имени Моссовета, труппе которого его представят 8 сентября. Он считает, что легче работать в театре без постоянной труппы, утверждает, что мудрость вредит искусству, и уверен, что насилие — это часть любви. Об этом лауреат премии «Золотая маска» рассказал «Известиям» в преддверии знакомства с новым коллективом и премьеры спектакля «Страсти по Фоме» в Театре Наций, которая состоится в тот же день.

— Поздравляем вас с назначением на пост художественного руководителя Театра Моссовета. Когда вам предложили должность, сразу согласились или взяли время подумать?

— Сразу согласился, потому что понял, что уже готов к выходу в систему, в которой меня не было год. Несмотря на то что она меня замучила, я по ней успел соскучиться. Год назад я из нее радостно вырвался, но за это время понял, что именно система — мой путь, я не могу быть свободным художником.

— Год назад в интервью «Известиям» вы описывали совсем другие ощущения от системы, говорили, что устали от руководства и как раз хотите побыть вольным художником.

— Ощущение изменилось. Я отдохнул от руководства, наконец-то перестал видеть во снах распределение труппы, деление зарплат и премий. Но попав на территорию свободного художника, понял, что все равно несвободен. Приходя в чей-то театр, я в нем всего лишь гость. Каждый раз нужно полностью принимать законы жизни этого театра и за очень короткий период постановки спектакля пытаться завербовать артистов в свою веру.

— Но у вас же были и до этого предложения стать худруком?

— Были, но я так легкомысленно от них отказывался, что они в какой-то момент перестали поступать (смеется). Сейчас я четко понимаю, что внутренне готов…

— Руководить?

— Не руководить, создавать театр.

— Что чувствуете сейчас?

— Чувствую волнение и растерянность. Даже при самых дерзких мечтах и идеях, когда доходит до дела, всегда страшновато. Это очень трудно: театр — большой корабль, на который нужно зайти и в голос заявить, что я тот, кто знает, куда нужно плыть. Но даже если ты это знаешь, все равно сомневаешься.

Режиссер — это всегда бесконечное сомнение. Только кажется, что режиссеры знают, что делают. Я всегда и во всем сомневаюсь: в каждом решении, в каждом положении, которое я принимаю. Зайти на корабль и сказать: «Я готов встать у штурвала и знаю, куда нужно грести» — очень непросто.

— Труппа в Моссовете давно страдает без худрука — последние пару лет артисты постоянно жаловались, что у них нет человека, который вел бы их за собой…

— Это меня немного радует. Трудно прийти в театр, который до тебя был успешен, имел имя, шлейф. Попробуй прийти после Товстоногова, после Волчек, даже если в последние годы она не особо занималась постановкой спектаклей, или после Табакова. Каждый твой шаг будут сравнивать, будут говорить, что всё не так и всё не то.

Театр Моссовета достаточно спокойный, ровно живущий: без особых потрясений, без особых взлетов и падений. Я прихожу в него не для того, чтобы подхватить его на взлете. Он сейчас находится в том положении, когда есть надежда, что можно попробовать вместе взлететь.

— Уже есть первые идеи, как работать с труппой?

— У меня одно желание: внимательно, тактично вникнуть в правила игры, условия жизни, во внутренние законы в этом доме. Я его совсем не знаю, видел очень мало постановок театра Моссовета. Среди них только спектакли Андрея Кончаловского и «Великолепный рогоносец» Нины Чусовой.

Сначала я хочу всё посмотреть, понять и дальше начинать думать, в какую сторону можно попробовать пойти. Мне нужно четкое понимание, как прибавить творческой энергии и вдохнуть потенциальную жизнь в то, что делает театр. Никаких мнений ни про актеров, ни про репертуар у меня сейчас нет, потому что я ничего не знаю.

— Как же ваша работа над постановками в Театре Наций, в «Сатириконе», в Театре им. М.Н. Ермоловой?

— Те спектакли, что уже в работе, конечно, выйдут. В этом месяце выпускаю две постановки: в Театре Наций и в Театре им. М.Н. Ермоловой. У меня есть еще одно небольшое обязательство, его я выполню в октябре. От всех остальных предложений мне пришлось отказаться, но все, с кем у меня были договоренности, пошли мне навстречу: и Константин Богомолов, и Евгений Писарев, и Константин Райкин, и другие.

— Во многих источниках читала, как негативно вы относитесь к постоянным труппам.

— В общем, да. Это всегда непросто.

— Вы не раз сотрудничали с Театром Наций, где постоянной труппы нет — можно набрать любых артистов. В таких условиях творить приятнее?

— Как минимум гораздо легче. В Театре Наций ты никому ничего не должен. Я имею в виду следующее: если труппа постоянная и есть артист, который не играл пять лет, ты должен его задействовать. Это лишает тебя возможности работать с тем, с кем по-настоящему хочется, кого ты видишь в той или иной роли.
— Многие называют труппы тяжеловесным и ненужным механизмом. Может, уже настало время их упразднить?

— Это вопрос не сегодняшнего дня, потому что сейчас они уже сформированы. Это традиция. Куда деть целые армии людей? Причем многие из них по-настоящему хорошие артисты, посвятили и отдали театру всю жизнь. Нельзя сейчас одним росчерком всех выгнать на улицу и набрать по новой.

— 8, 17 и 18 сентября в Театре Наций покажут ваш спектакль «Страсти по Фоме». В нем есть момент, когда над сценой появляется огромный портрет обнаженной Юлии Хлыниной и висит там очень долго. Для чего и зачем в театре стали всё чаще раздевать артистов?

— Попробую вам ответить, но это может быть лукавый ответ. Вопрос «зачем» имеет очень мало отношения к реальному искусству. Это делается не «зачем». Это как любовь — очень трудно объяснить логически, за что ты любишь человека. Ты его любишь просто так. Но если ты можешь реально себе объяснить причины своего чувства, то это скорее не любовь, а логический расчет.
Мне кажется, в жизни нет ничего красивее женского тела. Самое древнее искусство — наскальная живопись — родилось из изображений животных и женщин. Вся скульптура Древней Греции и Рима — сплошные обнаженные красавицы всех мастей. Театр — та же самая территория разговора, искусства, поиска, эстетики, поэтому, конечно, женщин на сцене хочется раздевать. Обнаженное женское тело — это очень красиво. Для меня в этом смысле нет никаких табу.

Мне бы хотелось, чтобы люди не размышляли о том, зачем на сцене появился обнаженный портрет актрисы. Пусть попадут в магию этой красоты. Да и скажу вам честно: многие вещи, которые я делаю, не могу объяснить. Если бы мог, не стал бы их делать. Я делаю, потому что так чувствую.

— Как считаете, вы смелый режиссер?

— Наверное, сейчас уже не очень смелый. С опытом приходит мудрость, которая тебя тормозит. Ощущение мудрости — плохая штука для искусства. Ты понимаешь, что это — плохой вкус, а вот то — плохой тон, становишься банальным, делаешь банальные вещи, в которых нет провокации. Искусство — это всегда провокация, какой-то совершенно необыкновенный взгляд, это всегда нарушение правил. В провокации могут участвовать различные элементы, в том числе эпатаж, шокирование. Обнаженное тело — это тоже эпатаж. И, конечно, красота.

— Какие у вас есть табу в искусстве?

— Педофилия — точно не моя история. Как режиссеру мне бы не хотелось работать с материалом, где есть сцены, когда на глазах матери убивают ее ребенка. Не хотелось бы исследовать вопросы посмертного существования…
Изнасилование? Но нет, насилие — это часть любви. Помню картину «Необратимость» с Моникой Белуччи. Кошмарный фильм, там сплошное насилие, но он такой пронзительный. Если бы я не посмотрел его, моя жизнь была бы не такой полной.

— А самая насущная тема сегодня — домашнего насилия?

— Домашнее насилие — это моя тема, потому что это часть истории любви. Любовь для меня на самом первом этапе — это розовое нежное чувство, а потом оно перерастает в стремление убить, эгоистическое присвоение. Здесь я говорю про традиционную гендерную любовь, про мужчину и женщину.

Любовь — очень сложное явление для меня. Артисты спрашивают в процессе разбора: «Герои любят друг друга?» «Да», — отвечаю. «Тогда всё понятно». А для меня наоборот: когда не любят — всё понятно, а когда любят — не понятно ничего... Есть в мировой киноиндустрии и в театре тяжелейшие истории. Например, Ромео и Джульетта — это же только начало, первый этап той идеальной любви. Они еще не начали друг друга убивать, жизнь еще не началась. Там бы могло быть такое количество энергии, потраченной на присвоение предмета любви… Любовь — это смерть в идеале. Естественно, в жизни мы идем на компромисс, с чем-то миримся, потихонечку пристраиваемся. Не может быть, чтобы всё было гладко и ровно. Любовь — это ад.

— Какой вы в любви?

— В разное время разный. В молодости — бескомпромиссный и очень жесткий, очень жестокий. Любое сомнение в том, что она не «моя», — просто мгновенное желание убить. Я, конечно, говорю не о физическом действии. Ты как-то морально уничтожаешь… Помню бесконечные ночи напролет, когда идет это взаимное уничтожение друг друга: оба курим неделями и убиваем друг друга с наслаждением. Этот период надо обязательно пройти. Потом, наверное, с годами становишься более терпимым, более привычным к компромиссам, перестаешь так горячо всё воспринимать. Ты даже соглашаешься с тем, что «не моя». Лишь бы была счастлива.

— Раз уж мы затронули тему непростых отношений мужчин и женщин, не могу не заговорить с вами о харассменте. Есть это в нашем искусстве?

— Конечно, есть. В любой позиции, когда у тебя в руках есть некая власть, когда от тебя что-то зависит, всегда есть соблазн этой властью воспользоваться.

Помню, когда-то я работал в театре осветителем и очень полюбил актрису. Однажды пошел ее провожать в самый бандитский район города и знал, что я, скорее всего, не вернусь домой живым. Это было ночью, и пока вел ее домой, понимал, что жизнь отдам за нее в секунду, если будет надо, даже не задумываясь. Когда она зашла домой, а мне нужно было идти назад, резко понял, что мне очень не хочется в этот день умирать. Пополз какими-то огородами… Так вот, к чему я это рассказываю. Это была сумасшедшая любовь, но она мне не отвечала взаимностью только по одной причине — она актриса, я осветитель. Тогда я подумал: «Надо стать режиссером» (смеется).

Удивительное дело, когда становишься режиссером, часто испытываешь некий соблазн. Ты понимаешь, что только твой внутренний запрет должен говорить, что так не надо, потому что в принципе возможности есть и ты их можешь использовать легко. А если ты еще из себя что-то представляешь... Да, можно быть диким уродом и использовать это как компенсацию, самоутверждение. Но если ты нормальный человек и так вызываешь интерес противоположного пола, надо себя очень аккуратно держать, потому что тогда, конечно, для тебя открывается гораздо больше возможностей, а вместе с ними и соблазнов.

— Как думаете, настанут ли времена, когда русские актрисы объединятся в нечто вроде #metoo и начнут предавать огласке, как им назначали пробы в отеле?

— Я к этому отношусь как к некоему шоу, развлечению. Правда, закончилось это шоу печально — человека взяли и в тюрьму посадили.

Мне кажется, это не наша территория, не наш менталитет, хотя всякое может быть… Русские женщины гораздо более тонкие, нежные, неглупые. Они понимают, что они себя в этом смысле тоже не особо красиво выставят, если начнут рассказывать, как вели себя тогда, как продавались, а сейчас им вдруг показалось, что уместно об этом говорить. Ты не продавайся или тогда не говори уже об этом. Мне кажется, русские женщины умнее.

— 8 сентября Михаилу Ефремову будет объявлен приговор. Актерская профессия нередко сопряжена с употреблением алкоголя и наркотиков. Вы сталкивались с подобными проблемами? Приходилось выгонять артистов из театра?

— К сожалению, да. Но я понимаю, почему это происходит. Иногда это мгновенное замещение потери энергии. Актерская жизнь сложна тем, что артисты являются инструментом своего дела — это их организм, их сердце, эмоции, энергия. Если артист весь день заряжен на репетиции, а потом у него еще съемки, это такое выхолащивание… А алкоголь да наркотики — это и есть мгновенное восполнение. Точнее, они дают обманчивое ощущение мгновенного восполнения.

Коронавирус помог нам понять, что, оказывается, иногда надо просто отдыхать. Артисты вынужденно отдохнули два-три месяца, и многие из них говорят: «Как будто что-то случилось с организмом». Но на это нужно время, а когда у тебя его нет, тебе надо мгновенно зарядиться… Наверное, это действительно компенсация, но, безусловно, она очень обманчива и часто, к сожалению, превращается в форму болезни. Артисты часто болеют алкоголизмом, многие неизлечимо, в том числе женщины.

— У вас и с женщинами такие проблемы были?

— Да, очень много. В театре, мне кажется, женщины пьют гораздо больше, чем мужчины, просто это лучше скрывают. Мужчины еще как-то умеют с этим бороться: зашиваются, еще что-то делают. Женщине сложнее — если они встают на путь алкоголизма, то уже, мне кажется, безвозвратно.

— Ефремова можно в какой-то степени назвать жертвой своего же таланта? Того, что он много работал, снимался, эмоционально тратился? Или это все-таки опасная формулировка?

— Опасная формулировка. Для меня в этом деле два аспекта: первый — талант, всё, что связано с работой, с искусством, второй — преступление. Никаким образом для меня преступление не может ни с какой стороны быть оправдано талантом.

СПРАВКА «ИЗВЕСТИЙ»
Евгений Марчелли — режиссер театра и кино, заслуженный деятель искусств России, лауреат премии «Золотая маска». С 2011 по 2019 год — художественный руководитель Театра имени Федора Волкова в Ярославле. В 2020 году назначен худруком Театра имени Моссовета.