Самая громкая премьера московского сезона – "Калигула" Альбера Камю в Театре Наций – выглядит спектаклем скорее актера Евгения Миронова, чем режиссера Эймунтаса Някрошюса. Символический капитал большого режиссерского имени обеспечил "Калигуле", сыгранному в отнюдь не центровом Дворце на Яузе, статус события, обязательного для посещения бомондом. Не говоря о просвещенной публике, уже раскупившей билеты на все февральские и мартовские показы. Символический капитал режиссерского имени заставил даже бомонд досмотреть четырехчасовой спектакль до конца и одобрить артистов долгими, продолжительными аплодисментами (переходящими в овацию? Ну, почти). Символический капитал режиссерского имени заставил критиков заниматься разгадыванием метафорического кроссворда. Что значит вот эта проволока? А груды камней? А почему античный портик выстроен из шифера? И зачем рядом собачья будка (тоже из шифера, как и все прочие элементы декорации Марюса Някрошюса)? Ответы можно найти, но все равно это очень грустные вопросы. Потому что раньше по отношению к тому, что придумывал Эймунтас Някрошюс, они, как правило, не возникали. Он ведь не берет образы с потолка. Он их терпеливо выращивает, оттого и воспринимаются они естественно, как природное явление. Метафоры Някрошюса – могучее дерево с прочными ветвями. На каждой нанизаны образы-действия или образы-предметы, и самое захватывающее – наблюдать, как эти образы растут и расцветают. Есть такие гроздья метафор и в "Калигуле". Камни, которые то разбрасывает, то собирает Калигула – Миронов. А в финале целует Цезонию – Марию Миронову через камень, и это много, очень много, большинству режиссеров такие простые и пронзительные вещи не приходят за всю жизнь. Или осколки зеркала в руках у патрициев – символических зеркал главного героя. В финале со словами "В историю, Калигула!" Миронов бросается в этот бликующий смертельный калейдоскоп, выстроенный в проеме шиферного портика. Но Калигула и так давно в истории драмы: у пьесы о тиране-философе – скорее романтической, чем экзистенциальной, – не очень большое поле трактовок, и добавить к ним сегодня почти нечего. Единственная возможность театра – тирания формы, но ее-то в новом "Калигуле" и нет. Отдельные образы не срастаются в живое целое, повисают на умозрительном поводке в отсутствие стволовой метафоры, из которой обычно росли спектакли Някрошюса. Для Калигулы он придумал лишь лирический сюжет, конфликт разума и сердца, в котором разум не выдерживает, и герой Миронова весь спектакль сходит с ума. Повторяющийся жест – дотронуться до пола и быстро прижать пальцы к пульсирующим раскаленным вискам: остынь, Калигула. Виртуозная работа Евгения Миронова вся строится здесь на таких мгновенных переключениях: замри-умри-воскресни. Как будто в голове его искрит и щелкает искуснейшее реле, на пределе напряжения вычисляя формулу страсти и траекторию прыжка в историю русского драматического театра.