«Канарейка» — так называется новый спектакль Театра Наций с Сати Спиваковой в роли Марии Каллас. Актриса и телеведущая рассказала «Снобу» о реальной жизни роковой оперной дивы, своем «возвращении» в актерскую профессию, соотношении гениальности и несчастья и поиске тем для искусства в новых реалиях.

Сейчас в Москве идут два спектакли о Марии Каллас: «Канарейка» в Театре Наций с вами в главной роли и «Мастер-класс» в Театре Вахтангова, где Каллас играет Людмила Максакова.

К сожалению, я пока не видела спектакля вахтанговцев. А вообще спектакль по пьесе Терренса Макнелли «Мастер-класс» видела дважды. В Париже в исполнении Мари Лафоре в конце 90-х годов и в исполнении моей близкой подруги Фанни Ардан. Изначально взяв эту пьесу как материал, я не очень понимала, как к ней подступиться: Макнелли придумал образ, который к реальной Каллас не имел отношения. Если сейчас взять и послушать ее джульярдские мастер-классы (а сохранились их аудиозаписи), там царит совсем другая атмосфера, нежели в пьесе. Реальная Каллас не похожа на мегеру, она дает уроки с невероятной нежностью, добротой, снисхождением к молодым.

Кстати, я с Каллас была знакома через одно рукопожатие. Ныне покойный музыкальный агент моего мужа Мишель Глотц был агентом Каллас и продюсером ее дисков. Он дружил с ней до последнего дня. Мишель тоже говорил мне, что в пьесе «Мастер-класс» нет Марии, потому что она никогда не была резкой, никогда не дерзила.

После 24 февраля 2022 года у Театра Наций права на пьесу отозвали. Евгений Витальевич Миронов предложил соломоново решение: «Давайте перепишем пьесу». Мы стали фантазировать, какими могли бы быть последние дни певицы, что она могла вспоминать о своей жизни, о тех мастер-классах в том числе. Известный факт: последние месяцы жизни Мария Каллас принимала огромное количество антидепрессантов. Моя мама шесть лет страдала болезнью Альцгеймера, и я знаю, что при деменции, как и при приеме сильных лекарств, бывает такое пограничное состояние, когда человек принимает одних людей за других, домработницу за дочку, отца за брата и так далее; находится в своей реальности. Мы зацепились за эту идею. А еще вспомнили, что есть эссе Марии Варденги, написанные для журнала «Домовой» — вымышленные письма Каллас Аристотелю Онассису. В итоге мы попросили Варденги написать пьесу совместно с режиссером Дмитрием Сердюком.

Чья была идея поставить спектакль о Каллас?

Последние годы я играю в двух спектаклях Театра Наций — «Метафизика любви» и «Моими глазами». Мне хотелось чего-то нового. Я предлагала разные названия Евгению Витальевичу, он остановился на «Мастер-классе», режиссером выбрал Дмитрия Сердюка. Это уже третий наш с ним проект. Дима — человек невероятно тонкой душевной организации, безумно талантливый, в нем столько идей, огня и актерского дарования. Как режиссер, мне кажется, он идет к вершине мастерства семимильными шагами. Он очень тонко чувствует форму, у него безупречный вкус и чутье на поэзию, на музыку, на современное звучание музыки в контексте спектакля и в контексте сценографии. И еще один момент — Дмитрий очень любит репетировать и копаться. Как и я. И он всегда поддерживает своих артистов, все время за кулисами, начеку. Это очень важно.

Как вам кажется, что удалось в этом спектакле, а что, может быть, еще не совсем?

Надеюсь, что мне удалось «поймать» Анну Марию Сесилию Софию Калогеропулос. И это вот ощущение перехода из одного мира в другой. Судя по тому, как реагирует зритель в зале, мне удается сыграть все цельным куском, хотя материал очень сложный. Если бы это была великая драматургия, наверное, было бы легче. А тут бесчисленные кусочки. «Когда б вы знали, из какого сора» — это точно про нашу «Канарейку».

Каково существовать в сценографии Александра Боровского?

Потрясающе. Декорации Боровского очень помогают мне выстраивать роль, как и свет великолепного художника Дамира Исмагилова. Я прямо чувствую, как меняется свет, и это дает настроение не меньше, чем музыка. Надо еще сказать, что у нас очень хороший саундтрек, его сделал молодой композитор Федор Журавлев. Очень деликатно в спектакле использован голос Каллас, больше всего его в конце, когда звучит потрясающая ария Леоноры из «Силы судьбы» Верди. Когда уже за кулисами слышу слово fatalita в финале — у меня в этот момент всегда сердце разрывается.

Что вы чувствуете, когда на вас надет сценический костюм Марии Каллас, который «повторил» художник спектакля?

Костюм леди Макбет… На том, чтобы именно он был на мне, настоял Александр Боровский. Макбет была кровавой, тяжелой ролью для Каллас. В нашем спектакле, стоя в этом костюме, я читаю те самые письма к Онассису. Наверное, самое сложное в постановке — семь монологов в конце, с каждым из которых я все больше разоблачаюсь и все меньше ненавижу «Ари», смиряюсь с тем, что все равно он — главная любовь моей жизни. На последнем письме я уже простоволосая, не дива и не королева. Просто женщина, которая пишет последнее письмо о том, что дальше — смерть. Возвращаясь к костюму — думаю, это гениальное решение Боровского.

Во что вы лично влюблены в этом спектакле?

В Марию Каллас. Кстати говоря, эта моя влюбленность пришла в процессе подготовки и репетиций. Не могу сказать, что до «Канарейки» Каллас была моей любимой певицей. Я понимала значение ее личности, влияние на всю мировую оперу, но, скорее, была фанаткой Джесси Норман. Каллас не всегда разрывала мне душу, в отличие от Норман, от голоса которой у меня бегут мурашки, сколько бы я ее ни слушала.

Еще я влюблена в своих партнеров, они все замечательные, без них не было бы этого спектакля. Каждый на своем месте — очень счастливый ансамбль, счастливая атмосфера. Когда мы заканчиваем спектакль, расходиться не хочется. Это дорогого стоит.

Вернусь к Каллас. Что вам в ней импонирует?

Мне безумно близка ее хрупкость, незащищенность. Почему она так любила Онассиса? Потому что только он один говорил ей: «Ты никакая не богиня, ты обычная женщина». Я думаю, безумная физическая любовь к нему была основана на том, что она чувствовала себя рядом с ним маленькой девочкой, которую в свое время недолюбили родители. И которая прожила почти до 40 лет, не ощутив, какой это огромный дар — любить и быть любимой. А голос, с которым она не смогла совладать, сохранить, не выдержал этого испытания любовью. Мне понятна и близка эта абсолютно прекрасная, хрупкая и смертельно раненная жизнью душа.

Гениальность и несчастье — это всегда рядом или все же нет?

Надеюсь, что нет. Я думаю, это клише, которые придумывают люди. Бывают несчастные люди, при этом они не гениальны. А бывают счастливые гении. Далеко за примером ходить не надо — Мстислав Ростропович. Или Лучано Паваротти. А гениальная балерина Майя Плисецкая! У нее была сложная жизнь, непростой путь, но она была абсолютно счастливым человеком. Нет, это никак не связано. Другое дело, что гений любое свое несчастье умеет переплавлять в созидание.

Может быть, есть что-то, что гениев объединяет?

Абсолютное отсутствие высокомерия и пафоса. Я знала близко величайшего скрипача Иегуди Менухина. Знаю пианиста-гения Евгения Кисина. Знала Георгия Александровича Товстоногова. Продолжать этот список можно долго. Они все были и есть нормальные люди. Мне кажется, все истинные гении невероятно великодушны по отношению к другим людям, потому что им нечего доказывать.

Вы в интервью говорите о том, что театр сейчас для вас в приоритете. Что заставило вернуться в эту профессию? Зачем вам театр?

Театр — это профессия, которой я училась, к которой шла, о которой мечтала. Так сложилось, что сразу после окончания ГИТИСа я вышла замуж и родила двух детей. Потом мы уехали в Испанию с оркестром «Виртуозы Москвы», связь с Россией на долгое время прервалась. А когда вернулись, у меня уже вовсю развился комплекс. И вопрос, который я себе должна задавать, звучит так: почему ты так много лет боялась сделать этот шаг?

Мне было очень сложно перебороть себя.

В 2007 году Кирилл Серебренников поставил для меня ораторию Стравинского «Персефона». И уже тогда я почувствовала, что могу, что должна играть. Начала бегать, искать пьесы, предлагать режиссерам.

Мне не хватило пробивной внутренней энергии, чтобы дойти до конца. Но в 2013 году в моей жизни появился Роман Виктюк, который убедил меня, что надо выйти на сцену. И неважно, сколько я там пробуду. Главное — закрыть гештальт. В том же меня убедила и Фанни Ардан. Когда я с ней о своем страхе говорила, она меня чуть не побила, помню, как вскочила с дивана: «Ты не имеешь права! Если ты этому училась, если чувствуешь, что тебе это нужно, ты должна. Наплевать, что скажут, как скажут, не попробуешь — заболеешь потом чем-нибудь».

Сати, как вам кажется, сейчас, в наших новых реалиях — о чем должен говорить театр или вообще искусство?

Искусство должно уметь утешать и нести свет. И, безусловно, объединять хотя бы на тот момент, когда зритель сидит в зале. Неважно, говорит ли этот спектакль о сегодняшнем дне, или это спектакль «Канарейка», или оратория Генделя. Искусство лечит душу, защищает ее — это безусловно. Я наблюдаю за своим супругом — у него бесконечное количество концертов в городах России и не только. И я вижу, как его принимают, вижу, как заполнены залы. И в театр люди сегодня бегут. Наверно, в этом сейчас особенная нужда — в утешении искусством.