Interview побывал на прогоне спектакля-путешествия «Шекспир. Лабиринт» в Театре наций.
Юбилей Шекспира стал для Театра наций поводом для масштабного эксперимента. «Шекспир. Лабиринт» — это, с одной стороны, экскурсия по театру (зритель проходит здание в Петровском переулке вдоль и поперек), с другой — перформансы, выставки и инсталляции от современных художников и современные театральные кампании, предлагающие неспешный разговор о Великом Барде или, скорее, о том множестве тем, которые в связи с его именем развило время. Сам Шекспир в этих темах порой растворяется, давая место другим голосам и совсем смелым интерпретациям. Это не умаляет грандиозного менеджерского подвига режиссера Филиппа Григорьяна, который, разбавив Шекспира и поделив, доводит его до самой логичной консистенции: Шекспир — это воздух театра.

ШЕКСПИР КАК ИГРА

Уже в гардеробе человек с круглым белым воротником и пышными усами, играет диджей-сет в гирлянде из заголовков шекспировских пьес. Сразу понятно, что «Лабиринт» — про очеловечивание портрета из школьного учебника. Выставка Московского музея современного искусства в фойе логично открывает путешествие, предлагая подумать над возможностью рождения новых смыслов из классических текстов и шире — поиском языка для взаимодействия классика и современной публики. Это язык звука (инсталляция Stain & ::Vtol::), язык запахов и вкусов («ЕлиКука»), это классические тексты, перенесенные в пространство улиц и переложенные на биты (Алина Гуткина).
Гигантская голова Шекспира, куда зритель может забраться (Ирина Корина), вообще оказывается символом предстоящего пути, где сознание Шекспира сливается с пространством театра, ставя знак равенства между театром и его праотцом. Учитывая весь ореол слова «Шекспир», понимаешь, что за дверью может быть вообще все что угодно. В некотором роде так оно и есть: «Лабиринт» похож на лоскутное одеяло — яркое, неровное, местами даже чуть надорванное, но тем не менее живое. Любопытство и загадочность общей атмосферы — лучшая приманка для зрителя, которого хлебом не корми — дай поиграть в кладоискателей. И пусть даже десять сцен связывает между собой только это «легкое дыхание» Шекспира, сознание склеивает их в нечто цельное — «Лабиринт» как механизм функционирует сам по себе.

ШЕКСПИР КАК ЖИВАЯ РЕАЛЬНОСТЬ

Шутка ли, но путешествие начинается с биографии — она звучит в наушниках зрителей, спускающихся по лестнице вдоль инсталляции Гали Солодовниковой «От рождения к вечности». Нарочито наивные рисунки в духе Кабакова уравновешивает обстоятельный сопроводительный текст, который начинается от Стратфорда-на-Эйвоне и записей в церковной книге.
Liquid Theatre берется за «Речь о Шекспире» Тургенева — пламенный и пафосный монолог на 300-летие драматурга, поднимающий флаг некой «особенной» любви русских к Шекспиру. Это пропагандистская речь политика, брызжущего слюной и разыгрывающего карту национальной идентичности. Под пламенное «Мы, русские!» и призывы к аплодисментам, зрители растворяются в белом дыму, переставая видеть самих себя. Кажется, это еще и ирония над манерой праздновать круглые даты и поднимать имена драматургов на знамена: где политика, там пафос, а где пафос — там безвкусица.
Это не единственное апеллирование к знакомым реалиям — чуть позже «Редколлегия» Юрия Квятковского превратит зрителей в драматургов, которые должны будут по спецзаказу написать шекспировскую пьесу (о находке рукописи сообщает телеканал с до боли знакомым нежно-розовым логотипом). Зрители сами предлагают из того, что под рукой: «Давайте там будет Крым!», «Давайте он спал со своей матерью, но не знал об этом...» Зритель здесь взаимодействует с актером, сам впуская реальность в пространство сцены. Можно догадаться, что последует за этим: Шекспир перевернется в гробу.

Впрочем, лучшим признаком времени окажется угол интерпретации, который выбирают драматурги — в «Лабиринте» нет места Шекспиру-лирику, нет места Шекспиру — автору комедий, зато есть место физиологичности и рекам крови. Зловещая Леди Макбет Тимофея Кулябина (Елена Морозова) пытается отмыть отрубленные окровавленные руки, зубами включая воду в раковине и выдавливая мыло. В буфете же театр «Трикстер» препарирует гипсовый труп в красно-белых цветах, подавая «Тита Андроника» как блюдо для толпы, вечно жаждущей крови. Пьеса превращается в объект потребления. Это Life News: плоть и кровь скармливаются публике в виде пирожков с мясом и томатного сока.

ШЕКСПИР КАК ТЕАТР ВООБЩЕ

Впрочем, публика жаждет не только клюквы, публика желает еще и красоты. Этому посвящена «Офелия» Филиппа Григорьяна: цветы, котята, платье с кринолином, шампанское в высоких бокалах и оперетки. «Офелия» оказывается пиршеством пошлости, раем для обывательского вкуса, девичьим инстаграмом. Существенно, что «Офелия» проходит на самой главной сцене и заканчивается совершенно потрясающим бунюэлевским переживанием — за спинами у зрителей поднимается занавес, обнажая пустой аплодирующий зрительный зал.
В противовес «Офелии» стоит «Гамлет» — танцевальная сцена от Dialogue Dance под тонкий вокал Артура Адама тен Кейта. Мужская хореография в голубоватом свете, преломляющемся в зеркалах фойе, является единственным невербальным отрывком в том скоплении тем и текстов, которые представляет собой «Лабиринт». Это подкупает: «Гамлет» оказывается единственным моментом в пути, когда зритель может чуть-чуть расслабиться и предаться созерцанию. В этом с «Гамлетом» рифмуется «Фортинбрас» Дмитрия Волкострелова на текст Варлама Шаламова. Если «Гамлет» — это чистая визуальность и музыка, то «Фортинбрас» — это поток текста в темном пространстве. Полное отсутствие визуального как поле для фантазии, пока не раскроется занавес.

 «Лабиринт» — не только эксперимент над Шекспиром, это эксперимент над публикой. Но самое главное в нем — новизна, свежесть и полное отсутствие какого-либо смущения перед 450-летней историей. Шекспир оказывается лишь формой и рамкой для празднования театра вообще. Сам зритель успевает побывать и в роли актера, и в роли режиссера, и даже в роле работника театрального закулисья — ведь кто еще стирает ноги до мозолей о театральные лестницы и видит пустой зал со сцены и самого верхнего балкона? Театр (читай Шекспир) — это отдельный мир, где пыль коридоров, блеск сцены и ругань в гримерных уравновешивают друг друга. Здесь оживают не только технические помещения театра, но и его предметы: завершающая сцена — световая инсталляция «Буря», где люстра Театра наций говорит со зрителями голосом Лии Ахеджаковой. Кто знает, может, это и есть тот клад, тот Минотавр, тот важный вывод, который мы так жаждем увидеть в конце пути? «Священный монстр» отечественного театра на вечеринке у Шекспира кажется важным символом. Буря — естественная стихия для театра. Что ж, Шекспир эту бурю благословляет, появляясь на сцене в свете прожекторов.
Кажется, главное, чтобы теперь эту бурю благословили и зрители.