«Сказки Пушкина» на сцене Театра Наций под занавес прошлого сезона выпустил американец Роберт Уилсон, суперзвезда мирового театра. Волшебник, создающий на сцене свою парадоксальную вселенную. Вселенная эта часто оказывается населенной знаковыми героями той страны, куда Уилсон приехал работать: лафонтеновские «Басни» в парижской «Комеди Франсез»,  брехтовская «Трехгрошовая опера» — в основанном Брехтом «Берлинер ансамбле». И «Сказки Пушкина» в Москве с Евгением Мироновым в образе Пушкина.

Пушкин у Уилсона может быть любым: рыжим или седым, автолюбителем или философом. Он может танцевать, а может, пропуская рюмочку, качаться на ветвях дерева, будто вырезанного из «Черного квадрата» Малевича и наклеенного на синь задника. В каждом образе поэт кажется знакомым незнакомцем. Пять сказок, пролог и эпилог — альбомом с аппликациями, где правят бал чистые цвета. А герои, двигающиеся по-уилсоновски, — двухмерными картинками, четко обведенными тушью. 

«Любовь, любовь, любовь — это все, что нужно нам», — пропевают в прологе All you need is love, переведенное на русский и положенное на музыку дуэта индианок-полукровок CocoRosie, превративших «Сказки Пушкина» практически в бродвейский мюзикл. Правда, если прислушаться, в этом мюзикле можно уловить и отзвуки «Весны священной» Стравинского, а еще больше — «Картинок с выставки» Мусоргского.

Здесь старик, будто сбежавший из картины нуар, высовывает черный язык каждый раз перед тем, как отправиться к Золотой Рыбке по прихоти Старухи — сварливой бабы с маникюром шеллак и красным революционным корытом в тон. Здесь Рыбка — в переливающемся платье и с русалочьим хвостом. Здесь Медведиха, героиня неоконченной «Сказки о Медведихе», и чеховская маменька, идущая по белому саду, и пушкинская Татьяна, заблудившаяся в лесу. Здесь у Кота ученого есть котята, а Шамаханская царица с акцентом поет: «Здесь русский дух». Пахнет он, правда, чем-то удивительно интернациональным.

Разбирая Пушкина по деталям—элементам культурного кода, разделяя и вновь соединяя эти детали с другими — теми, что выросли после Пушкина, теми, что росли параллельно, и теми, что вместе с ним сложили этот код русской культуры, Уилсон вдруг не только делает труднопереводимого Пушкина международным, но и демонстрирует, практически в процентах, сколько Пушкина в мире — внутри и вокруг нас.