«Признание в любви уходящему из нашей жизни жанру оперетты» — так характеризует режиссер Никита Гриншпун свою интерпретацию «Женихов» с музыкой Исаака Дунаевского. По правде говоря, это не оперетта. Это типичный водевиль с куплетами, даже отдаленно не напоминающими знаменитый стиль автора «Вольного ветра», «Белой акации» и музыки к любимым фильмам. Дунаевский его написал в состоянии паники, которую переживал Московский театр оперетты, тогда еще частный и нещадно критикуемый за пристрастие к «неовенщине» — Кальману и прочим буржуинам. Когда вал критики угомонился, Дунаевский все равно вернулся к традициям Кальмана и Легара — тогда и возникло всё то, что составило славу советской оперетты и осталось в ее истории. А «Женихи», при всей их милоте, — произведение во многом конъюнктурное, созданное для выживания театра и жанра. Не случайно уже в увертюре композитор показательно выметает со сцены чуждых Баядер, сменяя их бесхребетность уверенной поступью рабоче-крестьянских духовых. Газеты ликовали: долой буржуазное искусство, да здравствует искусство новое, пролетарское! Обязанности нового пролетарского искусства и выполняли водевильные попевки, талантливо сымпровизированные Дунаевским. Сначала они вообще писались для драматической сцены и были спешно приспособлены для нужд большого музыкального театра. Но остались попевками — лукавыми, забавными, симпатичными и… отжившими свой век. Вскоре «Женихи» были забыты, а Дунаевский стал Дунаевским, когда вернулся к музыке «большого стиля». Теперь время поменяло ориентиры, «большой стиль» заподозрен в совковости, либретто «Вольного ветра» и «Золотой долины» стали неактуальны, зато вернулись некоторые реалии нэпа. «Женихов» иногда ставят как раритетную диковинку и знак того, что призрак снова бродит по европейской части России. Теперь их играют в Театре наций. Спектакль заставляет думать о соблазнах, переживаемых современной сценой. Формально он хорош, временами талантлив. Талантливо придумано начало с музыкальной дуэлью двух оркестров: салонного с его умирающей Баядерой и пролетарского с его похоронной медью. Хороши, а временами очень хороши актеры. Юлия Пересильд в роли аппетитной вдовушки, которую прямо у гроба усопшего мужа-трактирщика вожделеют пятеро влюбленных, включая гробовщика и попа. Бенефисный выход у Елены Николаевой в роли заводной старушки, все время норовящей свалиться в партер. Великолепны управдомовские полеты во сне и наяву — словно в невесомости (Георгий Иобадзе). Плодотворна идея поместить оркестр на сцену, сделать его активным действующим лицом и включить в него главных персонажей водевиля: все влюбленные владеют не только актерским искусством, но и умением пощипывать домры и прочие балалайки. Мастерство этих исполнителей можно назвать штучным, кастинг — снайперским: оркестранты умеют быть актерами, актеры — оркестрантами. Даже если придираться, претензий нет — что же мешает полному счастью? Между хорошим спектаклем и залом словно расположилась Большая ватная стена, отчего зрители взирают на сцену как бы в полуобмороке: почти нет энергетического контакта. И связан этот эффект с популярным театральным мороком — микрофонами. С одной стороны, здорово: в зале великолепно слышат каждое дыхание, хотя и гадают, кто именно источает звуки. Но, с другой, актеры расстаются с искусством выразительной сценической речи и приближаются к жанру радиотеатра, где звук — всё, а картинка неважна. Это диктует спектаклю свои условия: в нем живая игра ушла на второй план, существует отдельно от громогласного звука и служит к нему необязательной иллюстрацией. Технологическое новшество, привлекшее массу театров своей простенькой эффективностью, работает против них — воздвигает «четвертую стену», которую всегда старались разрушить, сделать иллюзорной, проницаемой. Звук безраздельно солирует, микрофон делает неотличимым реальное действие от записанного, заставляет и в живом пении предполагать «фанеру», а звуковую среду лишает объема: уже не пространство, а плоскость. Он играет примерно ту же роль, что пресловутый «световой занавес»: стенки нет, но ничего не видно. И мы уже не вовлечены в действие, а рассматриваем актеров, как рыб в аквариуме. В случае с «Женихами» этот мощный эффект «отстранения» усиливается дистанцией времени, из которого прибыла пьеса: ее шутки насчет коммунального быта и нэпманских нравов сегодня кажутся замогильными, поп совершенно напрасно сетует на упадок веры, а богатые вдовушки менее актуальны, чем состоятельные женихи. Когда-то злободневная комедия почти не имеет с нами точек соприкосновения — она из другой, уже не существующей жизни. Не говоря о раннем Дунаевском: пародирование вкусов не рассчитано на бессмертие: умерли объекты пародий — умерли и сами пародии. Не случайно этот опыт стал зародышем советской оперетты, но она пошла по другому пути. Эту вещь всегда играли в густом антураже мещанского быта, извлекая из деталей массу смешного, точного и даже актуального: мещанство как раз вечно и визуально опознается по предметному изобилию в дичайших композициях. Театр наций от антуража отказался, предпочел современный лаконизм: открыл потроха сцены и ограничился гигантским гробом, умеющим летать и ездить, — некстати воскресшего мужа теперь можно считать тем же призраком, который всегда в летаргии, но который мы никак не похороним. Это портативно, безусловно экономично, но отдает плакатом, окном РОСТа. В чем совершенно не виноват талантливый сценограф Зиновий Марголин — он хорошо, как всегда, осуществляет замысел, но водевиль лишился последнего шанса воскреснуть. … А может, это меня, субъективно, так доставал радиозвук, что все перекосилось? Я уговаривал себя: мол, в «Школе современной пьесы» принципиально поют без микрофонов — и уже с пятого ряда никого не слышно. Зато Театр оперетты гремит как дискотека. Может, так теперь и надо — радиотеатр с живыми картинками? А всякие Качаловы или даже Яроны с их дикцией и умением работать с большими пространствами — тени прошлого, великого, но канувшего? Может, оглохший от музыкальных децибел зритель вообще уже не способен слышать полутона и нюансы, и эта груша за щекой у Аграфены — знак театра XXI века? Но вокруг меня расстилался прекрасно отреставрированный зал Театра Корша с непривычно удобными — широченными! — проходами между рядами. И в нем сидели непривычно осоловелые зрители. Некоторые заготовили цветы — но не успели донести их до сцены, потому что аплодисменты, едва вспыхнув, увяли, и актеры ушли разгримировываться. Наверное, солирующий микрофон не одному мне помешал полюбить спектакль так интимно и пылко, как он того заслуживает. Он напоминает, что культура звука — такой же важный художественный компонент спектакля, как живопись декораций или световая палитра. И что этот компонент у нас все еще в состоянии эмбриона.