Знаменитый Роберт Уилсон поставил «Сказки Пушкина» в Театре наций

Ну это будет скандал, скандал! Как с книжкой Синявского! Та же свобода любви, та же легкая болтовня, в которой скрыты смертельно серьезные темы, тот же вальс из «Метели» с бронзовым монументом, оживающим на глазах… А чтоб его оживить, все это и затеяно.

Картинка — и та похожа. «На тоненьких эротических ножках вбежал Пушкин… и произвел переполох»… взлетел на прорисованный неоновыми трубками дуб, русалкой устроился на ветвях, таинственным голосом балаганного зазывалы возгласил: «Жил старик со своею старухой…»

Пушкин… (ну хорошо, пусть Рассказчик, так в программке) с густо набеленным лицом Евгения Миронова, с помятым цилиндром в руке, с рыжей паклей кудрей — болтает ногами, сидя на ветке. Внизу шныряют и ходят хороводом Ткачиха с Поварихой, Царь Додон в походном сюртуке Бонапарта (Дарья Мороз), Рыбак — бедный щелкунчик в черной зюйдвестке, Белка-финансистка в манто из самоварного золота, Балда, Чертенок и Заяц, Кот Ученый с лампочкой народного просвещения на полосатом хвосте… И его малые Котята с такими ж точно на хвостиках!

Кстати: кто на Руси, знающей сказки Пушкина наизусть, задумывался когда-либо — а были ль котята у Кота Ученого? И получили ль они должное воспитание? По Уилсону — получили.

Но спектакль сделан не для котят ученых. Возрастная маркировка Театра наций «12+» разумна и справедлива. За первым зрительным образом сказок Пушкина для детей обращайтесь по старинке к Ивану Яковлевичу Билибину или к волшебному «Царю Салтану» Геннадия Спирина.

А театральных аналогов, стоящих своего первоисточника, с ходу и не найдешь.

«Сказки» Уилсона — другие. В них — взрослая радость виртуозной игры переосмысления.

Выбраны — «Сказка о Рыбаке и Рыбке», «Царь Салтан», «Золотой Петушок», «Сказка о попе и работнике его Балде» и незавершенный пушкинский набросок «Сказка о медведихе». Тексты, конечно, не полны: мозаика фрагментов рассчитана именно на зрителя, знающего все наизусть. Зрительный апгрейд ошеломляет: по синему заднику летит крошечная лодка с парусом, Золотая Рыбка выплывает в костюме кабаретной дивы, с волшебным щелканьем, как картонная книжка-раскладушка, раздвигается на всю сцену прорезной бумажный дворец Старухи — вольной Царицы, разбитое корыто выкрашено алым (не то чтоб речь шла о диктатуре пролетариата, но все ж…). И Старик (Александр Строев) вроде бы вопиюще не похож на себя: распяленный рот, клеенчатая куртка, пластика испуганной деревянной куклы. Но дрожь перед грозной Старухой — пушкинская.

…И когда все рухнуло — этот Щелкунчик вдруг молча обнимает за плечи свое зареванное, родное пышнотелое чудище: будем жить. У разбитого корыта, у истаявшего воздушного замка. Нам никуда друг от друга не деться. Мы вместе тридцать лет и три года — и до конца. Мы родные.

Они вместе глядят залу в лицо. В мизансцене — ни иронии, ни нравоучения. Только нежность.

Мерцает, перебегая, свет по бревенчатым ребрам церкви. Катит бочку по сходням на плечах Царевич Гвидон (Олег Савцов). По велению Лебеди (Елена Николаева) в карнавальной венецианской маске с серебряным птичьим клювом из волн морских выходят тридцать три богатыря — шеренга игрушечных рыцарей в латах, нарушающая все законы перспективы. На билибинской стене (это град Царя Додона) устроился Рассказчик, держась за балясины башенки. Появление чертенят, лошадей и зайцев похоже на балаганный иллюзион в опытных руках Балды.

Но смысловой и художественный центр спектакля — именно «Сказка о медведихе».

В 1970-х седые Арагон и Андре Бретон взахлеб причислили молодого Уилсона к сюрреалистам. В этой сцене сюрреализмом пропитано все. Тени деревьев образуют аллею. По ней движется силуэт. Это дама в затейливой шляпе 1900-х? Медведица в длинной юбке? Татьяна в своем сне? Раневская в проданном имении, в ожидании мужиков с топорами? Бедная пушкинская зверюга, зарезанная ради шубы в пятьдесят рублев, в ожидании Мужика с рогатиной, своего убивца? Эти три черных ряженых медведя, что кувыркаются вокруг, — дети Медведихи? Или ее страхи?

Евгений Миронов читает незавершенный текст. В нем не меньше ужаса, чем во сне Татьяны. Предчувствие бунта, бессмысленного и беспощадного, горящих домов и судьбы сословия.

Об этих — очень авторских, очень непривычных — «Сказках Пушкина» будут спорить. В спорах следует помнить: с этим спектаклем в московский репертуар вошел большой мастер. С 1970-х спектакли Уилсона «Жизнь и время Зигмунда Фрейда», «Жизнь и время Иосифа Сталина», опера Филиппа Гласса «Эйнштейн на пляже», бесчисленные постановки на крупнейших драматических и оперных сценах мира, премия «Европа — театру» и «Золотой лев» Венецианской биеннале, работа с Алленом Гинсбергом и Леди Гага, с Томом Уэйтсом и Жюльетт Бинош, с Михаилом Барышниковым и Уиллемом Дефо («Старуха» по Хармсу в 2013-м) вошли в легенды и учебники.

Он ставил «Пер Гюнта» в Осло, «Одиссею» в Афинах, «Фауста» в Берлине, «Басни Лафонтена» в Comedie Francaise… Всегда и везде это были личные сны Роберта Уилсона. С изощренной световой партитурой. С контровым светом, превращающим актеров почти в театр теней. С набеленными лицами, дыбом вставшими париками, гибкой и капризной пластикой человечков. С долгой отработкой взаимодействия музыки, света, жеста, интонации. Репетиции с Уилсоном — изнурительный и плодотворный мастер-класс для любой труппы, от премьера до гримера.

В его «Сказках Пушкина» живет многообразная русская иконография: рисунки поэта, Билибин, живопись супрематизма и плакаты агитпропа, «силуэты» из альбомов 1820-х и советские гипсовые памятники (в альбоме московского проекта режиссер собрал около 200 источников). Но результат — того же класса и стиля. Это именно Уилсон видит сны о Гвидоне и Золотой Рыбке.

В конце концов: так и у Брейгеля Старшего фламандские горожане, стражники царя Ирода и строители Вавилонской башни схожи меж собой. В последние четыреста лет никто не жаловался.