В Новом Пространстве Театра Наций – на площадке, предназначенной для самых смелых и экспериментальных работ, – состоялась премьера спектакля «И я там был. Сказки Афанасьева». Режиссер Арсений Мещеряков представил взрослый, тревожный и завораживающий взгляд на то, что мы всегда считали безобидными детскими историями. Отнюдь — зрителям предстоит опасное путешествие в архаичное, жестокое и мистическое подсознание русской культуры, где знакомые сюжеты обнажают свои исходные, пугающие смыслы.

Спектакль не назовешь аскетичным, хотя на пустой сцене отсутствуют декорации — только сменяющие друг друга яркие, почти сигнальные фоны-экраны разных цветов. Визуальными акцентами в этом лиминальном, пограничном пространстве становятся наряды и грим. Художница по костюмам Анна Горина использует натуральные материалы, а черно-белые льняные рубахи и сарафаны дополняет пестрыми условными деталями из валяной шерсти. Прежде всего — головными уборами, что создает ощущение не конкретных персонажей, а архетипов, масок. Грим тоже утрированный и выразительный: на выбеленных лицах выделяются окрашенные уши, щеки, носы и даже зубы. Этот прием роднит «И я там был» с предыдущей работой Мещерякова «Скасска» по Хармсу (театр «Старый дом» в Новосибирске), где царили гротескные клоуны в масках.

Главный материал и герой спектакля – слово. Текст сказок из знаменитого сборника Александра Афанасьева звучит в первозданном, неадаптированном виде, без позднейшей литературной обработки. Как подчеркивает режиссер, это «готовая музыкальная партитура». В актерской игре явно прослеживается школа учителя Мещерякова — Андрея Могучего, изобретательно работавшего над речью в знаменитой «Грозе». Эти тексты не просто рассказывают, а пропевают и нашептывают исполнители — выпускники Дмитрия Брусникина, виртуозно владеющие техникой. Их речь обретает ту самую фольклорную тягучесть, ритм заговора или колыбельной, что превращает повествование в магический ритуал и даже гипноз. Это не реалистичный диалог, а заклинание, создающее особую атмосферу. Персонажи-типажи действуют почти механически, заторможенно, как в сновидении или трансе. Их существование предрешено вековой традицией, отступать от которой по сказочным законам смертельно опасно.

Из шести сотен сказок Афанасьева для спектакля отобрано девять – долгий и сложный путь, знакомый Мещерякову по работе с обширным наследием Хармса. Семь актеров появляются на сцене попеременно то в одних, то в других образах. Самостоятельные обособленные истории, рассказанные последовательно, выстраиваются в единую линию, ведущую зрителя вглубь архаичного ужаса (но и народной мудрости тоже). Спектакль начинается с «Теремка», и это не история о дружбе и взаимовыручке, а жуткий рассказ о хрупкости любого убежища перед непреодолимой грубой силой, которая в финале — медведем — всё рушит. Сказительница (Анна Галинова), с кровавыми зубами, сначала убаюкивающим голосом пропевает эту историю, после чего завершает её животным истеричным хохотом, от которого стынет кровь.

Следом прилетают «Гуси-лебеди» – путеводитель по загробному миру, где спасение детей (Маргарита Якимова, Иван Злобин) зависит от умения договориться с потусторонними силами. «Лиса и Журавль» благодаря игре Арсения Касперовича и Софии Петровой становится редким островком абсурдного бытового юмора в этом мрачном путешествии. Тревожен образ Братца Иванушки (Григорий Артеменко), нарушившего запрет и обернувшегося Козельчиком, — эта сказка еще одна вариация на тему необратимости: раз совершенную ошибку уже нельзя исправить, а превращение — отменить. Кульминация страха настигает в «Лихе одноглазом», воплощающем проклятие, неотвратимость судьбы и рока, которые, однажды встретив человека (Илья Барабанов) на своей территории, будут неотступно следовать за ним по пятам.

Апофеозом же всего действа становится «Колобок». В прочтении Мещерякова это не история о хвастовстве, а притча о фатальной потере бдительности: о том, как человек, пройдя череду испытаний, в конечном счете добровольно отправляется на заклание. Финал, где Колобок (Иван Злобин) в шлеме космонавта оказывается съеденным невидимой Лисой, — метафора обреченности перед судьбой / государством / возложенным на тебя статусом и обязательствами (нужное подчеркнуть). Впрочем, интерпретации тут последнее дело, ведь народ сочинял сказки, чтобы безопасно «сыграть» в самые страшные, сложные и важные ситуации жизни, прощупать модель поведения, подготовиться к суровости реального мира. Вот и в «Колобке», по сути, мы видим лишь резвящихся детсадовцев.

Эмоциональный ряд спектакля – перманентное чувство тревоги, осознание жестокой и несправедливой логики мироустройства, где зло зачастую сильнее добра, а еще клокочет и отзывается что-то совсем уж дикое и нутряное. Должно быть, то самое коллективное бессознательное так просыпается в темном подвале души, где сказочники поскребли по сусекам мифов и страхов, явив на свет что-то кругленькое. Постановка тем и похожа на сеанс коллективной психотерапии: тут предлагают познать изначальный культурный код сказок, забытый под гнетом современных интерпретаций, и прочувствовать, насколько глубоки и неоднозначны корни нашей идентичности. Не случайно всё заканчивается хороводом детей, распевающих песенку Колобка: малолетство сливается с языческим ритуалом, бытовой магией, и душа проходит обряд инициации. Сказки оказываются не абсурдными историями, а зашифрованными сводами правил, предупреждений и картой потустороннего мира. Они бесценны именно своей аутентичностью, той самой «мудростью предков», которая оказывается куда сложнее, чем смягченные версии «для всей семьи».