ЕВГЕНИЙ МИРОНОВ ОБЛАДАЕТ УДИВИТЕЛЬНОЙ ВИДИМОЙ ЛЕГКОСТЬЮ ВО ВСЕМ, ЧТО ДЕЛАЕТ. И ТОЛЬКО СОПРИКОСНУВШИСЬ С ЕГО ТВОРЧЕСТВОМ БЛИЖЕ, ЗАМЕЧАЕШЬ, КАКОЙ ОГРОМНЫЙ ВДУМЧИВЫЙ ТРУД СТОИТ ЗА ЕГО ФАНТАСТИЧЕСКОЙ ВОСТРЕБОВАННОСТЬЮ. В СЕНТЯБРЕ МИРОНОВ ВЫЙДЕТ НА СЦЕНУ В РОЛИ ВОЙНИЦКОГО. В РАМКАХ ОТКРЫТОГО ФЕСТИВАЛЯ ИСКУССТВ «ЧЕРЕШНЕВЫЙ ЛЕС» ТЕАТР НАЦИЙ ПРЕДСТАВИТ ПРЕМЬЕРУ СПЕКТАКЛЯ «ДЯДЯ ВАНЯ»
Выработав четкие правила жизни в профессии, Евгений Миронов не устает учиться новому и постоянно двигается – с репетиций на съемочную площадку, с серьезных совещаний по развитию театра на советы по благотворительности, которой занимаются, кажется, все звезды Театра Наций. Миронов – звезда, но светит он совершенно человеческим светом энергии труда, творчества и чего-то необъяснимо родного, что и делает его настоящим народным артистом.
– Мне хочется начать разговор с вашей ключевой роли в Театре Наций. С 2006 года вы – его художественный руководитель. Здесь ставят лучшие режиссеры мира, играют лучшие актеры. Мне кажется, такая уникальная модель стала возможна, потому что вы очень внимательный, любящий людей руководитель, далекий от тирана, с образом которого имели возможность поработать в «Калигуле» у Эймунтаса Някрошюса. Какой вы начальник, по вашему мнению?
– У меня была одна проблема, когда я только стал руководить театром. В тот сложный период, когда нужно было строить театр в прямом и в переносном смысле, я вдруг открыл для себя, что главная причина моих негативных ощущений – это недоверие. Поскольку я не во всем разбирался, необходимо было вникать даже в самые мелкие, не относящиеся к моей профессии дела и все перепроверять. Это самое чудовищное впечатление от первых шагов в руководстве. Прошло время, пока я понял, что даже хорошие, близкие люди – это не всегда те профессионалы, на которых можно опереться. И я сделал вывод – собирать команду по профессионализму, а не только по человеческим качествам. Ротация в театре сейчас так и происходит: если мы понимаем, что специалист занимает чье-то место, а у нас все в первую очередь заточено на результат, мы его меняем. Хотя результат – это не всегда кассовый успех. У нас, слава богу, есть возможность и в Новом пространстве Театра Наций, и на Малой, и на Большой сценах делать экспериментальные проекты, а это значит, есть право на ошибку – без этого нормальный театр не может существовать. Не знаю, боятся ли меня в театре или нет. Говорят, что боятся. Но я надеюсь, это не тот страх, который я испы-тывал, будучи подчиненным артистом в труппе. Это страх тире уважение. Потому я очень требователен, прежде всего к себе, и это все знают. Все, что мы делаем в разных жанрах, может кому-то нравиться или не нравиться, но вопрос к качеству отпадает: оно всегда должно быть очень высокого уровня. И у молодого, и у большого режиссера могут быть неудачи. Вопрос не в этом, а в отношении к делу: начиная с идеи и заканчивая реквизитом и костюмами. Я уже не говорю про артистов. И это отношение чувствуют мои коллеги. Я сам несу большую ответственность, не могу расслабиться. Но мы обрели то место, которое манит всех именно тем, что здесь все по-честному.
– Я поняла про вас одну вещь: у вас есть некое «три Д» – добросовестность (вы ничего не делаете «по ходу дела»), деликатность, с которой вы балансируете между лирикой и комизмом («и трагизмом» – добавляет Миронов. – Прим. ред.), и дисциплина, годами наработанная, почти военная. Что из этих качеств вам дается сложнее всего?
– Интересная формулировка, надо запомнить. Все эти качества мне были присущи изначально. Мало того, они мне всегда вредили. В школе из-за добросовестности я часто не мог найти себе единомышленников. И несмотря на то, что тянулся ко всем, хотел быть в компании, все-таки оставался одиночкой. Именно из-за своей «хорошести». И в личных отношениях – девочкам больше нравятся хулиганы. И в работе – режиссеры часто обвиняют меня, что я такой зануда, что не сдвинусь с точки ни на миллиметр, пока полностью не пойму суть сцены, героя, идею. Потом понял, что могу использовать это качество в нужном направлении, и у меня появилось огромное количество единомышленников.
– Лет шесть назад вы признались, что всегда работаете с режиссером как соавтор, и лишь однажды доверили себя «как ребенка» Эймунтасу Някрошюсу. Но с тех пор в вашем театре ставили такие режиссеры, что вы не могли им не довериться. Например, Боб Уилсон, у которого вы играли в «Сказках Пушкина». Или кто-то другой?
– Робер Лепаж. И это не совсем то, что было с Някрошюсом. Там было полное подчинение, потому что мышление Някрошюса настольно необычно, настолько небытовое, что я просто впитывал и даже боялся своих мыслей, потому что его идеи гораздо масштабнее. Я мечтал поставить в театре «Дон Кихота» с ним. Но не получилось… А Лепаж – это что-то на уровне ДНК, какой-то группы крови – мы с ним единомыш-ленники, даже сообщники. Я на репетиции советовал всем артистам слушать внима-тельно, что он говорит. Иногда он выдает абсолютно точное определение характера и видение сцены – у него в голове уже есть картина, такой кубик, который в «Гамлете» был. Это постоянный трансформер. Он не открывает все карты сразу. Он ждет от артистов импровизации, но в заданной и точной интонации. Поэтому чувствую себя с ним очень легко и комфортно и не боюсь этого комфорта.
А бывает наоборот. Вот сейчас мы уже полтора месяца репетируем со Стефаном Брауншвейгом «Дядю Ваню», которого покажем в сентябре в рамках фестиваля искусств «Черешневый лес». Мы очень долго не могли найти с ним точки соприкосновения. Только в последние три дня я почувствовал, что его понимаю и он меня тоже. У него совершенно иная методика, несмотря на то, что он вполне традиционный, классический режиссер. Он абсолютный буквалист и предельно точно придерживается не только текста, но и ремарок автора. Если Чехов написал «зевнул», «плача» или «сквозь слезы» – это все разные вещи. Но все это способы существования. Обычно я сперва ищу героя, а потом бросаю его в обстоятельства автора. Тогда герой уже самостоятельно там существует, и я понимаю, как он может действовать в данной ситуации. Тут я ограничен авторским текстом и ремарками, и моя импровизация нулевая. Я подчиняюсь этим законам и жду, когда гусеница наконец станет бабочкой. И в этом коконе я полтора месяца, очень мучаюсь, потому что таким образом не могу найти персонажа, но понимаю, что это новый для меня метод. Так почему бы его не попробовать?
– Меня поражает современность текстов Чехова – он 100 лет назад прописал психологический портрет общества, которое до сих пор живо в том же составе. Что позволяет ему быть таким современным?
– Я стал считать, сколько раз в своей жизни соприкасался с Антоном Павловичем. И каждый раз это было как броски Матросова на амбразуру. Дипломный спектакль «Предложение» ставил Авангард Николаевич Леонтьев. Потом срочный ввод в «Чайку» Олега Ефремова, но вводили меня на роль Треплева, когда режиссера уже не стало. Потом – «Вишневый сад» Някрошюса, Лопахин. Потом Иванов у Тимофея Кулябина, и вот, значит, Войницкий в «Дяде Ване» Брауншвейга. Я разделяю русскую великую литературу и драму на Достоевского и Чехова. Достоевский для меня абсолютно понятен: через жуткие мучения, через клеточную флюорографию всех пороков человека всегда приходит очищение. Всегда Рогожин идет на каторгу, грубо говоря. И мы понимаем, что это крест, который дает ему шанс очиститься. Чехов для меня, при всем понимании того, что он гений в правде существования героев, все равно холодный анализ человека совершенно без всякой любви. Антон Павлович хирург, а хирург не может, делая операцию, сочувствовать своему пациенту, иначе тот умрет прямо на столе. Но, знаете, почти все пациенты все равно умирают у этого доктора. Они все обречены. Мне кажется, это связано с личностью Антона Павловича, он знал свой страшный диагноз и под этой призмой смотрел на мир. Он строг к своим героям, я не чувствую его любви к ним.
– Знаете, лет в 10 я услышала слово «проблемы», оно звучало со всех сторон и стало ключевым словом того времени. Может, поэтому Чехов до сих пор один из самых популярных драматургов мира, потому что одним из первых обозначал проблемы XX века.
– И не только двадцатого! У нас же спектакль по идее Брауншвейга связан с экологией. Антон Павлович – абсолютный провидец. Он предчувствовал, предсказал то, что про-исходит сейчас с лесами. Это есть и в сценографии нашего спектакля: вначале это лес, а в конце – пеньки.
– Ваш персонаж в спектакле – Войницкий – говорит: «Так глупо проворонил время, когда мог бы иметь все, в чем отказывает мне теперь моя старость». И хотя воз-растная планка старости ушла куда-то за горизонт, что вы думаете о возрасте, улавливаете признаки зрелости?
– Войницкий для меня – роль на сопротивление. Почему он проворонил это время? Я – другой человек. Он верил в кумира и дальше обвиняет не себя, а кумира в том, что «пропала жизнь». Я не могу сказать, что к своим годам, а мне 52, анализирую, что бы сделал так, а что не так. Времени у меня на это нет: я в пути. И в этом пути гораздо интереснее. Наверное, когда-нибудь сяду и буду собирать камни, а сейчас, прислу-шиваясь к себе, стараюсь быть честным и понимать, как идти дальше, притом что театр состоялся. На этом месте был карьер, сейчас это известное место. У нас проданы все билеты на спектакли не только с участием звезд, но и с молодыми артистами. Однако я все равно ощущаю потребность поделиться (наверное, это как раз к возрасту) и воспитать людей своей крови. Эта потребность существует, но мне мешает страх того, что не смогу уделить этому достаточно времени. У меня навсегда перед глазами пример моего учителя, Олега Павловича Табакова, для которого не было другой жизни, кроме театра. Он заканчивал спектакль «Скамейка» с Дорониной, садился в машину, ехал в подвал на Чаплыгина и репетировал с нами. Наутро он ректор Школы-студии МХАТ, и мы репетируем отрывки уже у него в кабинете. Вы понимаете, что это был настоящий интерес, не за деньги. И мы, его ученики – я и Володя Машков, – так и продолжали дальше работать. Соблазны разбивались об нас как о стену, которую выстроил Табаков. Соблазны денег, соблазны славы. Мы вкалывали в театре, не выходили оттуда. Так же ответственно мы снимались в картинах, просто не могли по-другому. И это все они – наши учителя. Кроме того, мне по жизни везло: я встречался с великими писателями, режиссерами, замечательными людьми, на которых, конечно же, смотрел и жадно впитывал. Они не дают мне разбиться.
– Как вы воспринимаете новую «Табакерку» – Театр Олега Табакова, который возглавил Владимир Машков? Ходите ли вы на премьеры друг к другу?
– Я приходил к нему на «Матросскую Тишину», а Володя ко мне на «Гамлета». У него тяжелое испытание сейчас: с одной стороны, надо продолжить дело Олега Павловича, с другой – это теперь его дело. Это новый театр – театр Владимира Машкова. И этот баланс в себе необходимо ощутить. Прошел всего год с его назначения, вспоминаю свой опыт и понимаю, как ему сейчас непросто. Я всегда готов ему помочь, я ему об этом сказал. Но, к сожалению, чужой опыт тут не помогает.
– Какие, помимо «Дяди Вани», у вас планы в театре и кино?
– Сейчас снимаюсь сразу в двух проектах, это очень редко бывает, но так случилось, что проект «Пробуждение» задержался. Аналог американского сериала снимает Эдуард Парри. Мне понравилось, что это история про следователя. Мне никогда не предлагали такого. Это психологический триллер. А завтра я улетаю в Пермь, где начинаются съемки «Сердца Пармы». Режиссер – автор «Движения вверх» Антон Мегердичев. Это блокбастер, историческая сага. А осенью выходит фильм Джаника Файзиева «Вратарь Галактики», где я играю сразу две роли – Бело и Черно, оба инопланетяне: один спасает мир, другой его губит. Это, на мой взгляд, самый дорогостоящий проект отечественного кинематографа за последнее время – невероятно много компьютерной графики. Было очень интересно! Меня нечасто зовут в фантастические фильмы, а я их люблю.
– Есть еще большое и важное направление в вашей жизни – это благотворительность.
– Да, важно рассказать про наш благотворительный фонд «Жизнь в движении». Это фонд, который помогает детям с нарушениями опорно-двигательной системы. Мы открыли первый в стране детский центр протезирования «Хочу ходить» под Москвой, там делают операции по новейшим технологиям. Мы обучили врачей и протезистов в Америке, ведем переговоры с Китаем. Мы зарабатываем деньги для этого фонда и сами им управляем. «Жизнь в движении» сотрудничает с компанией Bosco, которой мы благодарны за поддержку. Год назад, в декабре, благодаря Михаилу Куснировичу мы катались с нашими подопечными на ГУМ-Катке, а выручка, собранная за весь этот день, была перечислена в наш фонд.
– Талантливые артисты занимаются теми, кто ограничен возможностью в движении, кому трудно даются радости обычной человеческой жизни.
– Мы отрабатываем свою славу. Половину жизни ты работаешь на имя, а половину уже нужно, чтобы имя работало на тебя и… на кого-то еще... Чулпан Хаматова, Ингеборга Дапкунайте, Ксения Раппопорт, Юлия Пересильд – все работают в благотворительных фондах и играют в Театре Наций. По факту благотворительность – одна из важных сторон деятельности нашего театра.
– Вы когда-нибудь отдыхаете? Вот мы говорим о природе, как ее сохранять, а вы хоть ее видите иногда – лес, море?
– Это проблема. Я от коллег узнаю, какая погода. Сажусь в машину и приезжаю в зда-ние, из этого еду в другое здание и, честно говоря, понимаю, что у меня нет момента, когда бы я мог остановиться и понаблюдать за такими божественными проявлениями, как листочки, лепесточки, одуванчики. Но иногда я вырываюсь! Вот только вернулся с моря, где отдыхал вместе с семьей. Видел закаты, восходы, это было прекрасно, но расслабиться полностью у меня не получается, потому что я за многое отвечаю.
– А человеческая природа? Мне всегда казалось, что для артиста важно иметь возможность наблюдать за людьми.
– Это происходит само собой, есть уже большой опыт. Кроме того, благодаря профессии я общаюсь с великими людьми, имею в виду авторов. Я подглядываю за их образами, опытом, интересными открытиями. Главное, полностью погрузиться и ни на что не отвлекаться, как в скафандре.
– Мне показалось, что ваш талант – раствориться в другом – достался от родителей, которые не были актерами, но по фотографиям видно, что они очень артистичны.
– Да-да-да. Они, честно говоря, и заразили меня своим артистизмом. Это касалось не только их рассказов. Они участвовали в самодеятельности, устраивали семейные праздники, и всегда это было очень талантливо, очень ярко. И это повлияло и на меня, и на мою сестру, которая стала балериной. Мы, конечно, дети своих родителей. А родители обладали главным качеством – они в нас верили просто беспрекословно. Они знали одно: если я избрал этот путь, а он в то время, когда артисты были кумирами, властителями дум, казался абсолютно сказочным, то буду этим заниматься серьезно. Это одна из тяжелейших профессий, но их вера была и остается фантастической. Они действительно положили свои карьеры ради нашего будущего: моего и Оксаны.
– А это продолжается в других поколениях?
Вы это видите, наблюдаете? – Да, конечно. У нас, видимо, в крови заложено такое отношение к детям, как к полноценным личностям, которых надо почувствовать и тонко с ними идти по жизни, направлять, а главное, прислушиваться к ним