Т. Остермайер: «Для нас приезд в Москву — большая честь. Москва и Берлин — города с древнейшими театральными традициями. Кроме того, я всегда волнуюсь, когда речь идет о „Гамлете“. В-третьих, я же не просто на фестиваль приехал, у меня личные контакты с Мироновым, с Должанским, я знаю, что меня здесь ждут люди, заинтересованные в театре и не приглашающие случайных персон. Кстати, не припомню в Германии прецедент, чтобы актер, играющий на сцене, возглавлял столь уважаемый театр, как Миронов. В общем, наш диалог интересен и серьезен».
- В какой степени «Гамлет» — немецкая пьеса?
Т. Остермайер: «В XIX веке, во времена романтизма, „Гамлета“ часто называли „немецкой драмой“. Его рассматривали как рефлексию на трагедию немцев, неспособных объединиться. Ведь до немецко-французской войны на территории Германии было около 300 княжеств. Но мне кажется, что эта немецкая неспособность принять жесткое решение — очень хорошее качество. Однажды Германия угодила в период, когда решения принимались жестко и однозначно — и все знают, что из этого вышло. Я бы оставил немцам эту нерешительность… Брехт анализировал образ Гамлета. Гамлет нерешителен? Но на ЧТО он не решается? Убить? Так это же превосходно. Он должен был бы убить собственного дядю… Хотя все равно это одна из самых кровавых пьес, одни трупы… Мое резюме: да, это вполне немецкая пьеса — она показывает немецкую нерешительность, хотя в финале — катаклизм и трагедия».
- Зачем понадобился новый перевод?
Т. Остермайер: «Мы сами его заказали. Сначала пришло режиссерское решение, затем появились эскизы художника, а потом уже прозаический перевод. Не надо думать, что он постмодернистский, он без сленга и не актуализирован. Но это наша попытка приблизиться к многослойности шекспировского текста. Обычно, когда делается художественный перевод, да еще в стихах, многое уходит. Например, Клавдий говорит: что с тобой, мой племянник и мой сын? А Гамлет отвечает: слишком сын (потому что он приемный). Я слишком приближен к солнцу, к трону. Но, может быть, Гамлет всего-то имеет в виду, что он перегрелся на солнце, и у него болит голова. То есть, там три пласта, ускользающие при точном, казалось бы, переводе. Перевод всегда клонит куда-то в одну сторону. Мы предпочли прозу еще и потому, что по-английски мысль укладывается в несколько слогов, в отличие от немецкого языка. А рифма вынуждает утрачивать смысл. Наша задача — чтобы зритель считал максимум из того, что хотел сказать Шекспир. Один немецкий критик ездил по всей Германии и смотрел „Гамлетов“, и он пришел к выводу, что молодая публика реагирует не на гэги и не на эмоции, а на слова. Так что наш спектакль очень традиционный в этом смысле».
- Что сегодняшнего вы нашли в «Гамлете»?
Т. Остермайер: «Сами решайте, насколько он современен. У каждого поколения свой „Гамлет“. Тот, которого оно заслуживает. Наш Гамлет не так уж красив, романтичен и благороден. Когда я смотрю других „Гамлетов“ — я вижу в первую очередь тщеславие режиссера».
- Почему у вас все актеры, кроме Айдингера, играют по две роли? Одна актриса — и Гертруда, и Офелия?
Т. Остермайер: «Это игра. О чем „Гамлет“? О том, что можно будет, наконец, сорвать маски. Пьеса в этом смысле полна надежд. Гамлет хочет через театр заставить убийцу-короля заставить уйти с трона, убрать его. Представьте, если бы в наши времена появился бы спектакль, который заставил бы Ангелу Меркель уйти с ее поста, это же с ума сойти. В „Гамлете“ — тема игры как таковой. Он надевает на себя маску сумасшедшего, чтобы выжить. Если смотреть на актрису глазами Гамлета, он видит мать, но в матери — Офелию. Из-за матери он теряет веру в женщин. Он мстит Офелии, видя в ней отражение своей матери. В спектакле будет несколько песен. Например, вначале Гертруда поет французскую песенку — это песня Карлы Бруни-Саркози. Любовь-измена-власть… За что у Шекспира ни возьмись — везде связь. У нас, европейцев, всюду живые примеры шекспировских ситуаций, даже прямо в некоторых правительствах. Та же Карла Бруни — это комбинация секса и власти. Берлускони — Ричард Третий. ..»
Е. Миронов (оглядываясь вокруг): «Спасибо за чудную пресс-конференцию…»
Т. Остермайер: «Сейчас подумаю про Меркель…»
- А каковы совместные планы Театра наций и «Шаубюне»?
Т. Остермайер: «Я знаю, и он знает. Но директор — он, пусть решает, что говорить, а что нет».
Е. Миронов: "Есть несколько тем. Одна из них — «Фрекен Жюли» Стриндберга. Давно хотелось. А вчера возникла идея — играть и в Театре наций, и в «Шаубюне».
Т. Остермайер: «Причем в „Шаубюне“ — по-русски. Район, где мы находимся, называется Шарлоттенград, то есть Шарлоттенбург, конечно, но у нас так много русских живет в районе. Вот, думаю, не вовлечь ли их в театральную жизнь Германии. ..»
Е. Миронов: «В апреле в Берлине пройдут воркшопы (мастерские), а в ноябре начнутся репетиции в Москве».
- А вы будете играть?
Е. Миронов: «Это режиссер решит».
- (К Остермайеру). Вы уже ставили Стриндберга?
Т. Остермайер: «У меня впечатление, что я ставил его раз в пять больше, чем Ибсена. А я Ибсена поставил пять раз, а Стриндберга — ни одного».