Его по праву называют одним из выдающихся актеров современного театра и кино. Каждая его роль становится событием. Его имя на афише, в титрах — гарантия успеха. Режиссеры первой величины (и уже не только в России) мечтают заполучить его в свой проект. Он одинаково убедительно играет и офицера СМЕРШа и древнегреческого героя. Но все ли знают, какой ценой даются такие образы, как князь Мышкин, Иван Карамазов, Гамлет?.. Об этом и о многом другом Евгений Миронов рассказывает читателям „Труда”.

О СЕБЕ

Я родился в Саратове. Но до моих 14 лет мы с родителями жили в маленьком военном городке Татищев. Там всегда было чисто, во всем ощущался порядок, дисциплина. И я привык к этому. Я был домашним ребенком, избалованным нежностью, любовью, лаской и непредательством.

Когда приехал в Москву, я был счастлив. Сами эти шесть букв „М О С К В А” на фасаде Павелецкого вокзала казались волшебными. Я сияющими глазами смотрел вокруг, и на меня словно сыпался какой-то серпантин… Все закончилось в тот же вечер, когда я столкнулся с „нормальной” жизнью. Тогда Москва была грязным городом, где никто не отвечал за свои слова. А я человек обязательный. Если обещал перезвонить кому-то, должен это сделать. Люди вокруг меня были разные, кто-то поддерживал, кто-то вредил. Спасти меня должна была сила духа. Я не мог вернуться домой, хотя мне очень часто хотелось это сделать.

Страсть к профессии была отбита на некоторое время — мне пришлось доказывать, что я имею право учиться у Табакова. Нелегко, когда в тебя не верят. Нужно было обрести себя в профессии, доказать, что ты на что-то способен. Моему честолюбию нужно было пройти через это. И я выдержал.

Конечно, мне очень помогла тогда помощь родных. Они бросили всю свою прежнюю жизнь к нашим с сестрой ногам и приехали в Москву. В девятиметровой комнате общежития театра Табакова мы жили всей семьей: я, папа, мама, Оксана, собака Лайма и шестеро ее кутят. Когда я утром вставал, боялся наступить на маму или щенка. Но мы были счастливы! Потому что мы были вместе. Мы очень сентиментальная семья, любим похохотать и поплакать все вместе. Теперь это очень несовременно.

О СЕСТРЕ

Моя сестра Оксана — балерина. В прошлом году у нее была премьера „Весны священной”, где она танцевала главную партию. Оказывается, у нее незаурядные способности. Я был потрясен моей девочкой, тем, как она прожила эту роль. Оксана никогда в жизни ни о чем меня не просила: самостоятельный человек. Например, она ушла из Московского Классического балета, протанцевав там 10 лет, имея за плечами главные партии в „Гаянэ” и „Щелкунчике”. Решила стать свободным художником. И вместе с подругой организовала свою детскую студию при МГСУ. На 300-летие Санкт-Петербурга Оксанин коллектив выступал вместе с Лучано Паваротти.

В детстве мы много проказничали на пару. Но все наши проделки так или иначе были связаны с творчеством. Дома мы играли в войну. Выстраивали палатку, она была медсестрой, а я - умирающим бойцом. И она спасала мне жизнь…

Потом мы вместе ходили в танцевальный коллектив. У меня была такая мечта — танцевать. Мой отец в молодости танцевал в ансамбле, и меня в свое время хотели отдать в хореографическое училище. Но хроническая болезнь не позволила мне стать профессиональным танцором. Оксанка воплотила мою мечту. Помню ее первый выход на сцену, когда в спектакле на дальнем плане какой-то мальчик держал ее на руках. А мы сидели с родителями в зале и рыдали в три ручья, потому что наша девочка была на сцене.

Однажды меня пригласили на творческий вечер в Минск. Я не люблю творческие вечера, это очень тяжело — быть на сцене два часа одному. И я взял в подмогу Оксану. Я читал монологи, пел, плясал, а у Оксаны было два танцевальных номера, которыми она разбавляла мою сольную программу. Обычно я играю монолог из Гамлета, после которого идет сцена с Офелией. И я подумал: а почему бы Оксане не сыграть Офелию? Мы порепетировали и впервые в тысячном зале сыграли любовную сцену Гамлета и Офелии. Я шел на громадный риск и ужасно боялся, что ее не будет слышно, ведь она балерина и никогда не говорила со сцены. Но она так сыграла эту сцену, так искренне плакала, что я даже растерялся. Зрители стоя приветствовали ее. И я понял, что мы снова выиграли.

О ПРОФЕССИИ

В какой-то момент я стал выбирать роли, а до этого мне просто везло с хорошими ролями и режиссерами, которые помогали стать хорошим артистом. У меня не было мечты сыграть Гамлета или Мышкина. Они мне даже не нравились, я не представлял себе, что это за характеры. Но так получилось, что они падали на меня…

Безусловно, такие роли, как Мышкин, не могут не накладывать отпечатка на тебя самого. Герой настолько хорошо разработан автором, что иногда начинаешь на многие вещи, на людей и их поступки смотреть через призму мировоззрения своего героя. Иногда это очень сильно мешает, потому что хочется что-то пропустить, пройти мимо, не обращать внимания. А ты зацикливаешься на какой-то мелочи, начинаешь дальше копать, расковыривать болячку.

Происходит обоюдный процесс. Я делаю Гамлета, а Гамлет делает меня. Профессия артиста, наверное, считается грешной именно потому, что она обезличивает самого человека. Актер входит в роль и растворяется в ней.

У хороших авторов всегда есть детали. Так, играя Ивана Карамазова, ища какую-то деталь, я обратил внимание на то, что у него одно плечо выше другого. А больше в романе нет его описания вообще. Не за что ухватиться. Но то, что одно плечо выше другого мне очень помогло, потому что это говорит об изломе или душевном дискомфорте.

Существует опасность заиграться и потерять себя самого. Свою душу, личность. Я не спокоен. Я всегда в каком-то сложном процессе с самим собой, в борьбе за самого себя. У меня в жизни не было такого момента, чтобы я не работал. Чтобы я просто остановился и занялся собой. Моя профессия интересна именно тем, что с каждой новой ролью я познаю себя. Я думаю, это одно из самых интересных занятий, поскольку человек — это микрокосмос, и сколько там всего намешано!

Мне вообще нравится на сцене, я хорошо себя там чувствую. Иногда мне там нравится больше, чем в жизни. Потому что там я чем-то защищен, какими-то рамками условностей театра.

Бывает депрессия, тоска, которая наваливается на тебя. Но работа всегда помогает обрести душевное равновесие. Причем любая деятельность. Вот, к примеру, могу с гордостью сказать, что сегодня я сам повесил багетку. Достал дрель, законопатил, вкрутил шурупы. Я очень устал, вспотел, но подумал: как хорошо, что на эти полчаса я был отключен от всего, не подходил к телефону. И был счастлив.

О СПОРТЕ

Я всегда был достаточно спортивным. Скажем, для картины „Дневник его жены” я три месяца занимался боксом. Сначала я очень не полюбил этот вид спорта, потому что тренер все время говорил: „Ты ударь сильнее по печени”. Я сразу представил себе печень и мой кулак, входящий в нее, а там мозги надо отключить. И я долго не мог въехать. Но когда кончились съемки, я стал скучать. Поэтому не исключено, что, может, я еще подзаймусь боксом. Правда, я человек ленивый и считаю, что либо надо заниматься систематически, либо не браться вовсе.

О ГЕРОЯХ

До определенного момента меня использовали в кино как трогательного порхающего мальчика, которого можно пожалеть. Однажды Олег Павлович Табаков сказал: „Женя, тебя посади на сцене на горшок — все обрыдаются”. И вот в один прекрасный момент мне это надоело. И сверху пришло знамение: Петер Штайн предложил мне роль Ореста — древнегреческого героя. Мало того, что это роль для широкоплечих и мускулистых, это еще и уход из театра на продолжительный период. Из театра, который меня вырастил. Я сумел договориться с Табаковым и пошел в этот проект. Тогда понял, что я имею власть над тем, как развивать свою линию в профессии. У меня были разные ситуации. Когда меня пригласили в спектакль „Братья Карамазовы” и предложили Ивана, я понимал, что это тоже не моя роль. Моя роль — Алеша, по внешним данным. Но я очень благодарен Валере Фокину, который не побоялся предложить мне Ивана, очень жесткую натуру. Я всегда с удовольствием иду на такой риск. На то, что мне неудобно как актеру.

ОБ „ИДИОТЕ”

Никому не приходило в голову, что у фильма будет такой успех. Не было просто времени думать об этом. Все, кто в этой картине участвовал, отдали все, что могли, целиком. Мы работали честно. Мы с Владимиром Владимировичем Бортко сразу договорились, что Мышкин не идиот. Мне это очень понравилось. Но как это воплотить?..

В первый же съемочный день я самым настоящим образом провалился. Я приехал с гастролей из Франции, не успел внутренне перестроиться. И был на площадке просто Женей Мироновым, только с усами и бородой. И еще я с ужасом осознавал, что до следующего съемочного дня у меня ровно неделя, и я не успею ничего изменить. Мне очень помог Игорь Яцко, артист театра Васильева. Они очень много занимались Достоевским. И в течение той недели раза три мы встречались, и он отвечал на мои вопросы. Он был в материале, а мне надо было срочно восполнить мои пустоты. Мне нужно было найти Мышкина.

И вот я приехал на площадку. Снимали первое появление Мышкина. Мне надо было просто пройти по улице. Я двинулся. И тут Бортко с облегченным видом повернулся ко всем и сказал: „Мышкин!” Я его нашел для себя, нашел его глаз, как говорил Евгений Евстигнеев. Но иногда я его терял снова. Я приезжал в Москву, когда у меня были редкие спектакли. И вот Москва, ночные огни, лето, люди отдыхают, а я ничего не могу себе позволить, чтобы оставаться Мышкиным. И тем не менее, возвращаясь в Петербург на грим, я понимал, что не могу его найти. Это была такая паника! Я должен был опять его ухватить. Таких людей ведь не бывает. И качества эти его положительные мешали ему. И на площадке я понял, что он начинает притворяться, подвирать, чтобы быть, как все люди. Не получается. Он стал подстраиваться, чтобы как-то въехать в эту жизнь, причем зная свой трагический финал…

Но все проверяется временем. Пройдут годы, тогда и посмотрим, что мы на самом деле там наработали.

О САМООЦЕНКЕ

Я ищу выходы из положения, не чувствую себя великим и чувства юмора не теряю. У меня с самооценкой все нормально.

Есть идеи сделать кое-что в качестве продюсера. Хорошо, когда ты не на месте, значит — не покой. Главное — не отдыхать, не сидеть.

Хочется снять кино. И хотя я знаю несколько фамилий, до которых мне никогда не дотянуться в качестве режиссера, попробовать все равно очень хочется. Потому что есть вещи, которые могу снять только я.

В театре сложнее. Потому что в кино есть несколько вещей, которые подстраховывают тебя. Есть оператор, монтаж, художники, артисты. В театре ты голый. И такого уровня фантазии и мастерства, как у Някрошюса, в театре мне не достичь. Он предлагает вещи, которые по классическим канонам не должны появляться в театре, но он это делает…