Поговорили с актерами, которые играют Михаила и Раису Горбачевых в спектакле Алвиса Херманиса в Театре наций. 

Евгений Миронов и Чулпан Хаматова впервые сошлись на сцене в 2008 году в спектакле Алвиса Херманиса «Рассказы Шукшина», с которым до сих пор мало какая столичная постановка сравнится в популярности. После в театре у них были «Фрекен Жюли», «Иванов» и «Иранская конференция», на телеэкране – «Достоевский» и «Пепел», в кино – «Синдром Петрушки» и «ВМаяковский». Но новая премь­ера Театра наций – love-story «Горбачев» все того же Херманиса – особенная. Хотя бы потому, что о первом (и последнем) президенте СССР и его жене у каждого из зрителей свое мнение.

Репетиции «Горбачева» пришлось начинать­ в зуме, потом Евгений сумел добраться до Риги: здесь живет режиссер, а у Чулпан неподалеку­ дача. Когда в центре города шла съемка для GQ, проезжавший мимо президент Латвии Эгилс Левитс остановил машину и попросил Хаматову и Миронова о совместном фото. Причем встал не в центре кадра, а сбоку. Вышла неожиданная иллюстрация к разговору о том, как, распоряжаясь властью, оставаться человеком.

Миронов: Я помню, как, учась в Саратовском театральном училище, в троллейбусе услышал новость, что умер Брежнев. Это было как землетрясение. Потом все слушали «Голос Америки» и ждали, что изберут Горбачева, потому что он самый молодой, и это очень импонировало. А потом, уже учась в Москве, я наблюдал за спектаклем, который разворачивался в Кремлевском дворце на Съезде народных депутатов, когда Горбачеву в глаза говорили всё, что хотели. А хотели все: от рабочих до академика Сахарова. Никакой театр не сравнится с тем, что там происходило. Меня потрясло, с каким мужеством и спокойствием Горбачев выдержал это. И таким образом дал понять, что люди могут говорить свободно. Сейчас, по прошествии времени, я понимаю, что с этой свободой многие не совладали. Потому что тогда в одночасье возникло ощущение, что все позволено. Люди не до конца понимали, как с этим дальше жить. И это сыграло роковую роль.

Хаматова: А у меня с перестройкой связан очень стойкий образ. В нашу казанскую школу – это был 9-й, наверное, класс – пришла гуманитарная помощь из Германии. Принесли коробку, в ней были мармелад, шоколад, вафли, мы должны были их как-то распределить. И в одночасье все потеряли человеческий облик. Только что все были друзьями, у всех все было одинаково, а тут началась свара. Ребята дрались, отнимали эти конфеты. И сейчас­ я понимаю: как тогда дербанили ту ­коробку, потом начали дербанить страну. А тогда во мне выросли протест и ужас от происходящего – не может быть, чтобы это были мои одноклассники! Я встала на стул, разорвала пачку с мармеладом и высыпала его на пол: если вам мало – возьмите! (Смеется.) Все посмотрели – и подобрали. Это именно то, о чем ты говоришь. Гуманитарную помощь, как и свободу, дали, а что с ней делать, не теряя достоинства, не сказали. Времени было недостаточно. Мне кажется, если бы Горбачев подольше оставался у власти и приучил общество справляться со своими возможностями и потребностями, то со временем, возможно, выстроилась бы новая этическая норма. Свобода – это ведь и внутреннее ограничение. Когда я была школьницей, появились новые журналы, зазвучали имена Солженицына, Бердяева, – и все это радикально расходилось с тем, что говорилось в школе. Учителя оказались в полной растерянности, их было жалко. Они, с одной стороны, сгоняли нас всем классом смотреть по телевизору съезды, в которых мы ничего не понимали, а с другой – сами не знали, как теперь преподавать литературу и историю. В итоге у меня были жуткие конфликты. Глядя, как опять меняется история, я понимаю, что это был важнейший момент для нашей страны.

Миронов: Вся система развернулась на 180 градусов.

Хаматова: Мы забыли, что все истоки нашей свободы – слова, передвижения, вероисповедания, сексуальной ориентации – берут начало там, в 1985 году. Сейчас мы воспринимаем это как данность, и только погрузившись в материал, понимаем­, через что прошли Михаил Сергеевич и Раиса­ Максимовна. Как страну тогда корежило, как она не хотела меняться, потому что намного проще было оставаться под железным кулаком. Всегда комфортнее уйти от ответственности, а Горбачев вдруг заставил людей думать своей головой, принимать решения и ­отвечать за них.

Миронов: При этом он сам – тоже человек. Либеральная часть его сторонников требовала более резких движений, другие хотели повернуть все вспять. А он понимал, что, если поддержать одну из сторон, есть опасность кровопролития, гражданской войны, поэтому балансировал как мог. Работая над спектаклем, изучив не только воспоминания самого Горбачева и его друзей, но и недругов, я понимаю, насколько все было непросто. И как артист я ищу в характере Михаила Сергеевича, его поступках и реакциях объяснения тому, откуда в нем, вышедшем из низов, зародилась эта свобода. Почему, придя на должность генсека, он сказал: «Так дальше жить нельзя».

Хаматова: Михаил Сергеевич мне расска­зывал, что у него был момент неуверенности перед принятием какого-то очень важного ­решения, и сторонники ему говорили: «Ой, не надо сейчас все ворошить, будет страшно, будет хуже». Вдруг ему кто-то поставил песню Виктора Цоя «Перемен». И для него это стало триггером: он понял, что в народе, в интеллигенции, уже давно все назрело. Нет опасности, что люди не хотят этой свободы. Она не была навязана. Люди жаждали ее. Другое дело, что не все были к ней готовы.

Миронов: В конце спектакля звучат слова одно­курсника Раисы Максимовны по философскому факультету МГУ, философа Мераба Мамардашвили: «Что такое свобода?» Не буду всех секретов раскрывать, но мне кажется, что наш спектакль не только о ситуации в нашей стране. Есть такая тоскливая мысль, будто рабство в человеке или неискоренимо, или изживается длительным, тяжелым путем. Это касается абсолютно всего человечества. Конечно, Горбачев опередил время. Своим идеализмом, романтизмом, представлениями о человеке и человеческих отношениях. Их история с Раисой Максимовной – это иллюстрация того, как они понимали мир. Впервые в нашей истории глава государства ввел жену в политику. Его осуждали и страшно проклинали за это, а он считал, что это прекрасно, когда есть любовь. Они не демонстрировали свои чувства специально, это было для них естественно. Давая интервью, они в какой-то момент случайно брали друг друга за руку. Такая открытость и одновременно незащищенность вызывала бурю эмоций в их адрес, в том числе негативных. Он потом сказал, что положил на алтарь перестройки жизнь Раисы. И до сих пор ­винит себя.

Хаматова: Он же был красавец, просто звезда, с очень завидным положением уже в Ставрополе. Наверняка у него была масса возможностей жить так же, как жили все партийные бонзы: уезжать на охоту, выпивать, обсуждать и приглашать женщин. А он все время шел против течения. Вопросы решал не на охоте и не в бане. Он приходил домой и обо всем разговаривал с женой, совершенно этого не стесняясь. Абсолютно был лишен мачизма, который сегодня опять начал проявляться. Я, конечно, не знаю, что думает сам Михаил Сергеевич сегодня, но то направление, то русло, которое он вырыл лопатой и куда потекла история нашей страны, конечно же, изменилось. Думаю, он это видит. С другой стороны, это все равно огромная победа, потому что вакциной свободы оказалось привито множество людей. Я – результат этой вакцинации. Мне горько, когда начинают ограничивать свободу слова. Но наш спектакль про глубинную свободу, которая намного важнее политической. Для меня, например, это ответственность. Если я хочу что-то изменить, я принимаю решение и понимаю, каковы будут последствия, как я буду за него отвечать, чем расплачиваться.

Миронов: Совершенно с тобой согласен.

Хаматова: Кстати, и для Алвиса (Херманиса. – Прим. GQ), который живет в европейской стране, где много лет процветает демократия, это такие же актуальные вопросы. В каждой стране огромное количество проблем. На первый взгляд они кажутся разными, но, если копнуть глубже, все упирается в человеческий фактор. Всегда есть конкретный человек. Вот Миша-комбайнер из Ставрополья и его жена из Сибири вдруг перекраивают карту мира. Как так получилось? Я всем советую почитать его книги. У меня от них осталось ощущение, что у человека с такими моральными установками просто не было шанса удержаться в политике. Есть история, как ему сказали: «А на что ты надеялся, предлагая Союзный договор? Неужели ты не понимал, что все будут желать власти и тянуть одеяло на себя?» На что он на полном серьезе ответил, что был уверен в дружбе братских народов и не представлял, что многие из них хотят жить отдельно.

Миронов: На самом деле это не только на­ив­­ность. У него было четкое представление именно о конфедерации, которая подразумевает уважительное отношение ко всем народам и их самостоятельность. Я вчера еще раз прослушал его прощальное слово, там он говорит о том, чего он хотел, что не ­получилось и куда идти дальше. Его поставили перед­ факто­м – уходить. А он нашел силы все про­анализировать и выйти к людям с позитивным посылом. Меня лично возмущает узаконенное невежество, которое заявляет, что Горбачев – «предатель», «иуда». Это было видн­о по комментариям в YouTube, когда мы в прямом эфире читали отрывки из пьесы. Это именно невежество. Начиная изучать вопрос, ты видишь глубину картины. Но мы не соби­раемся в спектакле навязывать свою точку зрения.

Хаматова: Да, хочется, чтобы каждый в зале сам сделал выводы. И молодежь, для которой Горбачев такая же древность, как для нас эпоха Петра I, может быть, придя домой, откроет «Википедию» и прочитает, откуда взялась современная Россия.

Миронов: Я благодарен карантину за эти три месяца, без которых у нас не было бы возможности так подробно поработать. Мы бы в мае уже выпустили спектакль, а потом сокрушались бы: ах, жалко, вот этого не хватает и того. А так мы каждый день что-то читали, узнавали, потом собирались и спорили.

Хаматова: Складывали пазл из разных точек зрения. Я люблю Михаила Сергеевича, и все, что с ним связано, мне кажется неприкосновенным. И конечно, Раисы Максимовны это тоже касается. Отсюда один шаг до того, чтобы подвесить себе сзади крылья и ходить по сцене, размахивая ими. Но это категорически неправильно. Они живые люди, сомневающиеся, делающие ошибки, сильные и слабые. Разные. И эти три месяца дали нам возможность создать более объемную картину. Мне очень нравится, как репетирует Женя, потому что в спектакле появляется столько юмора, иронии. При этом нет оценочных суждений, нет назидательности. Вот кто он, Горбачев, – наивный дурачок или мудрый политик? Каждый решает сам.