Алвис Херманис поставил в Театре Наций спектакль «Горбачев». На одном из первых показов его 89-летний герой смотрел на свою жизнь из боковой ложи; хотелось бы знать, о чем он думал в этот момент. Мы этого никогда не узнаем, что бы он ни говорил журналистам и что бы они ни приписывали ему, но, пожалуй, именно этот зазор между реальной жизнью и мифом, между тем, как было, и тем, как вспоминается, между тем, как воспринималось тогда и как видится теперь, между событием и его интерпретацией, и так далее, и так далее, — это самое главное в спектакле. Этот зазор, заполненный размышлениями режиссера, актеров и нашими тоже.

Спектакль весь построен на документах: настоящих воспоминаниях, рассказах героя и его окружения, письмах, видеозаписях. При этом Херманис старался максимально уйти от официоза: он исключил из рассказа всю историю «президентства», оставив только приход к власти и отказ от нее, он хотел сделать рассказ максимально интимным и человеческим, превратить его прежде всего в историю любви Михаила и Раисы, сыгранных нашими лучшими актерами — Евгением Мироновым и Чулпан Хаматовой, но, несмотря на документальность, в спектакле удивительным образом складывается новый миф об этой паре и прежде всего о Горбачеве, ведь спектакль — о нем.

Для меня самое сильное в «Горбачеве» — это начало спектакля, вернее, два его начала, задающие тон и дальше служащие камертоном для нашего восприятия и размышлений. Начало первое: Миронов и Хаматова в «своей одежде», сидя на табуретках на авансцене, с листа читают историю о болезни и смерти Раисы. Они читают в быстром темпе, текст выглядит суховатым документом: ей стало плохо, врачи нашли лейкемию, но муж ей об этом не сказал. Перелет в больницу в Германии, ночные дежурства, когда она просила не уходить и держать ее за руку. И финал, когда она отказалась от морфия, чтобы оставаться в ясном уме, и он, чтобы заглушить ее боль, носил ее на руках, и они вместе вспоминали свою любовь — знакомство, первый поцелуй, чуть не случившийся разрыв, свадьбу. Этот эпизод как будто устанавливает сразу документальную шкалу, шкалу правды, которой мы будем мерить дальнейшее. И драматический масштаб.

И начало второе, когда мы уже рассмотрели, что вся сцена — это театральная гримерка с налепленными повсюду фотографиями героев. Актеры садятся к своим трюмо, чтобы показать историю с самого начала, и начинают гримироваться, одновременно разминаясь к спектаклю: «Корабли лавировали, лавировали», — четко артикулируя, проговаривает Миронов; Хаматова убирает волосы для парика, делает растяжку. И принимаются рассказывать про детство своих героев издалека, как будто репетируя, примеряясь к ним и перебрасываясь впечатлениями. Евгений пробует на вкус южнорусский говор, фрикативное «г», знаменитое «усё», выходит у него как будто не сразу — повторяет. Пробует хохотнуть — нет, не то, объясняет: «Он, когда смеется, так откидывает голову, будто проверяя, поняли шутку или нет». Дальше в спектакле мы увидим и узнаем этот короткий хохоток. Чулпан примеряется к речи Раисы, голос взлетает все выше и выше; меняет тон, делая его по-комсомольски задушевным, говорит: «У нее такая объясняющая интонация, как у учительницы младших классов». И потом в спектакле Хаматова будет все время сменять свой более спокойный тон рассказчицы на звонкую манеру Раисы — отличницы, Мальвины. И этот эпизод задает какой-то невероятный уровень не просто актерской техники — про Миронова и Хаматову мы это давно знаем, — а актерской рефлексии, осмысленности превращения в другого человека. И дальше мы будем с изумлением наблюдать, как герои меняются, сменяя парики, пиджаки и блузки и в то же время оставаясь теми же — простодушным и открытым ставропольским комбайнером и правильной студенткой-отличницей из Сибири.

Они являют нам мгновенно угадываемые типажи советского кино: хороший парень с лихо зачесанным чубом, всегда открытой позой и крупным жестом и милая девушка с мелко стучащими каблучками, правдолюбка и недотрога. В этой типажности многое перекликается с предыдущим спектаклем Херманиса в Театре Наций — «Рассказами Шукшина» с их лубочной яркостью, апеллирующей не к реальности, а к ее оптимистическому отражению.

О реальности они говорят — у обоих есть репрессированные в семьях, несправедливость и ложь они видят, — но все это тоже немного из кино или советской живописи о молодых строителях коммунизма: студенческий быт, веселая бедность, а недостатки мы искореним. Но в зазорах между этими задорными картинками мы видим актерский анализирующий взгляд и помним про ночные дежурства в клинике Мюнстера. Это позволяет нам верить, что «хорошие ребята» поднялись на самый верх лживой идеологической карьерной лестницы и остались людьми.

Над головами героев на стене все время меняются световые заголовки: «Горбачев и поезда», «Горбачев и своя система», «Горбачев и стол Орджоникидзе». Меняются быстро, и похоже, что это не названия сцен, а торопливый конспект спектакля, отмечающий каждый переход: «Горбачев и причины смерти мужчин», «Горбачев и глубина мысли», «Горбачев и колготки». Первое свидание героев случилось, когда они оба сбежали с концерта Лемешева, и теперь каждую важную перемену судьбы будет с наивной прямолинейностью сопровождать его голос, исполняющий арию Ленского «Что день грядущий мне готовит?».

Херманис очень любит приемы старого театра с гримами, париками, искусственной деформацией фигуры, полностью меняющими актера, и тут мы видим, как с этим работает Евгений Миронов, преображаясь открыто у нас на глазах. Да, кепка, затем шляпа, а потом и шапка-пирожок, да, очки в толстой роговой оправе, а потом в тонкой золотой, парики (вслед за чубом приходят залысины), к концу отекшая маска старого Горбачева закрывает почти все лицо актера, и сам он с каждой переменой становится другим, все время как будто чуть-чуть преувеличивая, не шаржированно, но заметно: размашистая пластика пацана переходит в более сдержанную, но энергичную жестикуляцию функционера, решительного и громогласного, меняется его ритм, после смерти жены герой кажется все тяжелее, замедленным, усталым.
Мы узнаем милые детали из семейной жизни Горбачевых: их домашние имена — Мики и Захарка (Михаил считал, что Раиса похожа на мальчика с картины Венецианова), как она любила обновки, а Михаила восхищал ее вкус и он старался радовать ее даже в самые бедные времена. И даже в старости, пытаясь сохранить в доме все, как было при ней, заглянув в коробку с колготками, восторгается: «Тут написано, что к какому платью — прямо научная организация труда!» Эти подробности говорят нам больше, чем рассказы о чехарде древних генсеков, интригах, выяснениях, кто с кем в правительстве приятельствует или враждует. Живое возникает в беззащитные моменты растерянности. Когда говорят о большой неудобной даче, где все прослушивалось, и Раиса боялась, что за их столом умер Орджоникидзе. Когда Михаил выслушивает от старика Громыко, что ходить друг к другу в гости нельзя: «Ты еще будешь к калитке идти, а Брежневу уже сообщат».

Херманис, конечно, удивительный мастер сочинения сентиментальных историй, мало кто умеет так, как он, нажимать на все кнопки, управляя нашими чувствами, заставлять нас то смеяться, то плакать и замирать от волнения. Его документальная сказка о нашем первом президенте выстроена по тем же законам театрального романса, но кажется, здесь роль каждого из зрителей, живших в эпоху Горбачева, больше обычной. Она в том, что мы видим за перипетиями этой сказки. Что мы видим в тех самых ее зазорах, где и находится наша жизнь.