В театральной жизни России актер и руководитель Театра наций Евгений Миронов стал в последнее время одной из ключевых фигур. На „Рассказы Шукшина” с его участием — едва ли не самую удачную премьеру сезона, пробирающую до слез, не попасть. Именно театр, возглавляемый Мироновым, недавно привез в Москву постановку Марины Влади „Владимир, или Прерванный полет”, посвященную Высоцкому. И эти громкие проекты, и вся двухлетняя работа Миронова на посту главного человека в театре, показали, что он не только талантливый актер, но и эффективный менеджер. Впрочем, несмотря на успехи, вопросов к Евгению МИРОНОВУ меньше не стало.

— Вы с самого начала планировали играть „Рассказы Шукшина” на большой сцене. Тогда почему начали прокат с малой сцены, с ажиотажа и жутко дорогих билетов?

— Это было пожелание режиссера Алвиса Херманиса, который никогда не работал на больших площадках, — начать с маленькой сцены. Мы же еще во время репетиций понимали, что нам будет тесно. Что касается дороговизны билетов, то этот спектакль сделан полностью на спонсорские деньги, и поэтому часть билетов мы отдали спонсорам, а на часть билетов, которые остались у нас, были вынуждены поднять цены. У Театра наций сейчас нет своего помещения, поэтому возникает вопрос аренды и соответственно высоких цен на билеты, вырученных денег от которых все равно не хватает, чтобы ее покрыть. Что касается Театра на Малой Бронной, где мы играем сейчас, то это не очень большой зал, и он для нас очень комфортен, нам уютно там играть. Если бы не было комфортно — ушли бы обратно на малые сцены и искали бы богатых людей, которые помогли платить за аренду. Или „Рассказы Шукшина” стали бы фестивальным спектаклем, и Москва бы его больше не увидела.

— Как известно, летом, когда готовили спектакль, вы ездили на родину Василия Шукшина, в алтайское село Сростки. И привезли оттуда портреты его жителей, которые теперь служат огромными декорациями на сцене. Этих людей вы знаете лично?

— Не всех. Но мы туда поедем со спектаклем — обещали, и сыграем в Бийске, в Барнауле. В Бийск привезем жителей Сросток. Кстати, выяснилось, что мы - первый театр, который туда приехал, чтобы что-то найти для себя, увидеть, научиться. Нас там приняли, как родных. Расставались, рыдая. Но для меня это неудивительно. Я же родился примерно в таком же месте. И прекрасно понимаю, как принимают гостей в деревнях и маленьких городках. В больших городах — совсем по-другому. В Сростках меня больше всего порадовало, что там нет музейной чистоты. Нет, там все нормально, живут живые люди, такие же, как в рассказах Шукшина, — все осталось так, как он писал. Мне очень интересна реакция жителей Сросток на наш спектакль.

— Вы сейчас делаете, что хотите?

— Я давно делаю, что я хочу.

— В какой момент вы поняли, что мало быть актером, и надо самому создавать события, а не ждать приглашения?

— Я никогда не чувствовал зависимости актера, о которой так часто пишут и говорят мои коллеги. Потому что я никогда не был рабом ситуации. Если мне не нравилось что-то, я не участвовал. Если мне переставал нравиться процесс работы, я старался переубедить режиссера, потому что считал, что мы занимаемся сотворчеством. Поэтому все очень органично пришло к тому, что в какой-то момент мне захотелось самому отвечать вообще за все. В кино, скажем, я отвечаю за очень маленькую часть — а что потом выходит в монтаже, в режиссерской сборке, я никак не могу контролировать. Хотя пытался. За это меня, может быть, и не любят некоторые режиссеры — за то, что я считаю, что должен отвечать за все. Но ведь люди покупают билет, потому что на афише есть и моя фамилия тоже, и они должны знать, что я их не подведу. Моя фамилия в титрах или на афише должна означать, что это стоит посмотреть. Поверьте, это требует огромных сил и крови. Эта моя требовательность на грани болезненности — качество неприятное для окружающих. Но уж, как говорится, какой есть.
— После того как вы стали руководителем Театра наций, вы высказывались о том, что вокруг много непрофессионалов, и о том, как это обидно. Вы придумали, как избежать непрофессионалов в своей команде?

— Дело не в том, что я стал руководителем — и вдруг начал замечать непрофессионалов. Я это замечаю давно, потому что давно работаю. Но сейчас я стал пытаться пробовать ситуацию менять. Это очень сложно, потому что давно у нас сложилась такая ситуация, в которой деньги можно заработать быстро. Иногда — из воздуха. Такая система координат приучает людей не работать. Более того, даже если человек хорошо работал, то в какой-то момент он замечает, что кто-то работает легче, меньше, а денег получает больше, и тоже так хочет. И зачем тогда быть честным реквизитором в кинематографе и честно отвечать за то, чтобы пепельница стояла в каждом кадре в центре стола, зачем поправлять ее каждый раз? У нас, знаете, болезнь маленьких профессий. Амбиции перехлестывают. Тем не менее надо придумать, как заинтересовать. В том числе и финансово. Надо, чтобы и творчески, и финансово людям стало интересно работать. Это тяжелая задача. Потому что театр — вещь не окупаемая.

— Только Бродвей окупается, да?

— Там тоже далеко не все окупается. Но на Бродвее спектакль идет каждый день, а в субботу — два раза в день. В России нет такой системы. Когда-то Валерий Иванович Шадрин пытался ее у нас привить, когда делал „Бориса Годунова”, „Орестею”, „Гамлета”, но - не приучен народ. Даже, бывало, мы не при полных залах играли, что было ужасно странно, потому что, вроде, такое событие — спектакль Штайна, скажем. А зритель понимал, что не посмотрит сейчас — так посмотрит завтра или через полгода. И „сегодня” были пустые места. Так что не работает пока у нас такая система.

— Вы не боитесь, что в какой-то момент ажиотаж вокруг вас исчезнет?

— Если бы я его чувствовал, я бы, наверное, вам ответил. Но мне даже обернуться некогда, чтобы посмотреть — где этот ажиотаж-то, о котором все говорят.

— Получается, что вы - пахотная лошадь, которая работает, работает, и даже обернуться и посмотреть на плоды своих трудов времени нет.

— Только, в отличие от лошади, которая пашет, пашет, пашет, и ей от этого тяжело и грустно, я - сумасшедшая лошадь, которой нравится пахать. И на цирковую лошадь я не очень похож, потому что — где этот штырь и где этот дрессировщик, который меня бы погонял? Хотя, конечно, сам-то себя я заставляю работать, это да.

— Вы же один из немногих, кто совершенно очевидно выдерживает забег на длинную дистанцию

— Стайер это называется, по-моему, да? Так вот на самом деле я спринтер — тот, кто бежит на короткую дистанцию.

— А как вы перешли из спринтеров в стайеры?

— Еще не до конца перешел. Я действительно всегда был спринтером. Роль — выдох, роль — выдох. Короткие дистанции. Только сейчас у меня начался стайерский, новый для меня период жизни. Это намного сложнее.

— Став руководителем, вы стали иначе воспринимать других, например Олега Табакова?

— Да. Я и так его уважал, а тут зауважал еще больше. Я понимаю теперь, скольких мелочей я не знал. Сколько качеств характера необходимо, чтобы заниматься таким большим делом, как театр. Сколько терпения, прощения, мудрости нужно, чтобы руководить театром. Я всегда Олега Павловича чтил — как учителя, в конце концов, как коллегу, потому что он мне помогает на разных этапах жизни, — но сейчас я на него смотрю совершенно по-другому.

— К своему руководству театром вы относитесь как к делу, как к роли или как к миссии?

— Это серьезное изменение в моей жизни ради дела, которое мне интересно попробовать. Попробовать — значит, сделать максимум того, что от тебя зависит. Мне это интересно. И я не просто так за это дело взялся. У меня были свои причины. Мне не нравится многое из того, что вокруг меня происходит. А я взрослый человек. Мне сорок два года. И я хочу попробовать что-то изменить. Я не стесняюсь учиться. Я впитываю западный и наш, российский, опыт в руководстве театрами. Мне нравится, что делает Валерий Фокин в Александринке, или Додин, или Женовач. Я имею в виду дух настоящего, не фальшивого театра. Ведь сейчас, наверное, в каждом театре в Москве есть спектакль, отдающий запахом телевизионной халтуры. Но я езжу за границу, и я совершенно потрясен тем, насколько Берлин, например, впереди нас в том, что касается восприятия публикой серьезного искусства. Там аншлаги — такие, какие были на Таганке у Любимова — и на „Трехгрошовой опере” в постановке Роберта Уилсона, и на современных пьесах в „Шаубюне” у Томаса Остермайера. Там громадные очереди из желающих попасть на спектакль, который не является развлекательным шоу. У нас театр популярен, это так, но людей интересует другой род зрелища — что-то такое, связанное с попкорном, чтобы посмотреть, поржать и забыть.

— Как вы думаете, в этом люди виноваты?

— Просто ситуация такая сложилась. Вот я и хочу попытаться начать эту ситуацию менять. Если не менять, то можно задохнуться, как в болоте. По крайней мере, я не могу так жить. Мне интересно другое. Я не пытаюсь что-то ломать или устраивать революцию. Я просто хочу по-другому.

— Публика, которой интересно то же, что и вам, — всегда ли может заплатить пять тысяч за билеты?

— У нас в Театре наций есть спектакль „Кармен” с Машей Мироновой. У нас есть спектакль „Шведская спичка” Никиты Гриншпуна. У нас Кирилл Сбитнев поставил „Письма к Фелиции” — про влюбленного Кафку, и это очень интересно. На эти спектакли вполне демократические цены. На „Рассказы Шушина” сейчас есть билеты не только дорогие, но и очень доступные.

— Какова ваша художественная программа?

— У нас есть три направления работы в Театре наций. Фестивальная деятельность — мы четко понимаем, что это должно быть. Фестиваль „Территория”, где представлено жесткое искусство, которое далеко не всем нравится, но это интересно, и мы должны это знать. Фестиваль театров малых городов России, который проводится в городе Лысьве Пермской области. Фестиваль „Другой театр из Франции”. В прошлом году провели фестиваль одной пьесы „Иванов”, сейчас думаем о Шекспировском фестивале. Будем тесно сотрудничать с фестивалем “NET”. Есть и другие идеи. Театр должен и может стать российским партнером зарубежных фестивалей, своего рода международным театральным центром. Второе направление — это поддержка молодых. Это может быть какой угодно репертуар, от современной драматургии до классической, но главное — там должно быть что-то, что всех нас удивит. Третье направление нашей работы — это когда крупные зарубежные режиссеры ставят спектакли с русскими артистами. Хочется сюда привести лучших. Мы хотим создавать события, которые не забудешь.

— Как удается поддерживать театр в рабочем состоянии, играть спектакли сейчас, когда полным ходом идет ремонт здания в Петровском переулке?

— Ответ простой — помогают друзья, как и всегда в жизни. Уже второй год поддерживает нас основной стратегический партнер театра — „Фонд Михаила Прохорова”, помогает мой друг Андрей Бокарев с компанией „Трансмашхолдинг”. Есть договоренность о поддержке больших, национального значения проектов Сбербанком. Но я прекрасно понимаю, что помощь друзей не безгранична. А учитывая намеченную Театром наций программу, благодаря которой должны как поддерживаться начинания молодых, так и реализоваться международные проекты, требуется особый подход государственных структур, их поддержка и иное финансирование.

— Правда, что вы ведете переговоры с Някрошюсом про „Калигулу”?

— Да. Надеюсь, этот проект состоится.

— Расскажите про ближайшую премьеру Театра наций — балет с Чулпан Хаматовой в главной роли. Все ужасно заинтригованы и не очень понимают, что это будет такое.

— Этот проект, „Бедную Лизу” на музыку оперы Леонида Десятникова в постановке Аллы Сигаловой, мы делаем совместно с „Территорией”, и в рамках прошлого фестиваля уже состоялся первый, черновой прогон спектакля. Я могу сказать честно — я был потрясен способностями Чулпан Хаматовой, которые безграничны. Я в нее как в актрису просто влюблен. Ее самоотверженность и трудолюбие — просто не обсуждаются, но - как она органична! Она танцует — именно танцует, не изображает, не стилизует, а по-настоящему танцует — наравне с солистом Большого театра Андреем Меркурьевым. И я, честно говоря, не мог понять на прогоне, кто из них артист балета, а кто — артист драматический. Алла Сигалова, автор идеи и хореограф, режиссер спектакля, решила попробовать соединить в этом спектакле драматический театр с оперой и танцем. Причем от драматического театра здесь — только проживание. На сцене не произносят ни единого слова. Премьеру мы будет играть 4 и 5 марта в Центре Мейерхольда. Я надеюсь, это станет событием. На меня лично это очень сильно подействовало.

— Для многих зрителей то, что Хаматова танцует наравне с солистом Большого театра, — не такое уж событие просто в силу их невключенности в театральный процесс. Они видели Чулпан в телепроекте „Ледниковый период” и наверняка подумают, что это — что-то из этой серии. Когда-то было довольно много людей, которые не досиживали „Вишневый сад” Някрошюса до конца: слишком долго, не все готовы были оценить значимость крупного культурного события с участием российских актеров…

— Вот я и надеюсь, что те, кто когда-то ушел с „Вишневого сада”, захотят когда-то пересматривать „Калигулу” того же Някрошюса. Серьезно! Людей надо приучать смотреть серьезные спектакли. Кропотливо, терпеливо приучать.

— То есть функция воспитания вкуса у театра осталась?

— Конечно. В России театр не может существовать без какого-то миссионерства. Театр — всегда для чего-то. Артист душу свою вынимает для того, чтобы зрители о чем-то задумались, какие-то вопросы себе задали, чтобы ушли измененными. Театр всегда в России был больше, чем сфера обслуживания. А то, что сейчас театр становится чистым развлечением, меня очень смущает. Я не для этого учился. Хотя и играю „№ 13”, который — абсолютная коммерция и абсолютное шоу. Но я не против шоу, если оно, конечно, очень хорошо сделано, и, кстати, не исключаю, что когда-нибудь сделаю серьезно-красивый спектакль, такого уровня, как постановки цирка „Дю Солей”.

— Количество жертв, которые вы приносите своему делу, образу жизни, возрастает все время?

— Я думаю, что все уравновешено и гармонично задумано. Поэтому, как говорил Олег Павлович, полоса повидла, полоса дерьма, полоса повидла, полоса дерьма. Другое дело, что я иногда не замечаю уже, где одна субстанция, а где вторая. И дело не в эйфории, которой я почти никогда не ощущаю, — я в этом смысле несчастный человек. Мне, конечно же, как актеру, очень радостен успех „Рассказов Шукшина”. Но он важен и с политической точки зрения. Потому что до сих пор же идут разговоры: „Ну вот дали Миронову театр — и что?!” Мне было странно и удивительно, что есть люди, которые не то, что не помогают, а мешают, причем активно мешают! Для меня важен успех всех наших спектаклей, хотя, например, „Письма к Фелиции” — это молодой парень-режиссер и три актрисы на сцене, а „Рассказы Шукшина” — это большой спектакль, билеты на который раскуплены до мая и который пригласили уже с десяток фестивалей. Но успех этих двух спектаклей для меня равно радостен. Я не думал, не осознавал раньше, что наступит такая стадия в моей жизни, когда я вдруг стану чьим-то конкурентом. Я всегда был все-таки — любимый, любимчик — и коллегами, и зрителями. А сейчас многие коллеги по цеху очень ревностно относятся к тому, что я делаю, и я понимаю, что они чувствуют мощную силу, не только во мне, но и вокруг меня — команда же очень сильная собирается у нас. Я сначала расстраивался тому, что они стали так настороженно недоброжелательны, а потом осознал это и сказал себе: „Женя, ты взрослый мальчик, значит, все правильно, начались взрослые игры”. И у меня появился азарт. Я же настоящее дело делаю. Не фальшивое. Не сиюминутное. Один очень известный режиссер в своем интервью сказал: „Я не понимаю, зачем хорошему артисту Жене Миронову свой театр”. Я думаю, сейчас, после спектакля Херманиса по Шукшину, ответ у него есть. Не мои слова, а мое дело, которое сильнее всех моих ответов.

— Как вы думаете, вы - обычный человек?

— Необычный. Тут дело не в кокетстве. Позволю себе очень высокий пример. Когда я встречался с Солженицыным — потом выяснилось, что это была моя последняя с ним встреча — он мне сказал, причем как-то очень просто сказал, что существуют люди-проводники, которые должны провести сверху какую-то миссию, какое-то дело. Им это дано. Таких людей немного. Он сам ощущал себя человеком абсолютно рабочим, который должен выполнить эту свою сложнейшую, тяжелейшую работу, которая приносит очень много радости. Я, безусловно, ощущаю, что мне что-то для чего-то дано. Раньше я думал, что задача в том, чтобы сохранить это, а теперь думаю, что только сохранять — эгоизм, этого мало. Я думаю, что нужно вот это, то, что мне назначено, развить и довести до конца. А в жизни я обыкновенный человек — по привязанностям, по страстям, по своим недостаткам. Только у меня еще есть некая ответственность, которая мне дана. Я ее всегда чувствовал. Просто сейчас она определилась, и я уже не могу ничего с этим поделать. Только работать.

Полный текст интервью Евгения МИРОНОВА читайте в февральском номере журнала „Театральные Новые Известия — Театрал”.