Добрый вечер, дамы и господа, читатели и читательницы, театралы и театралки, а также все, кто мимо проходил, добрый вечер! У вас еще не вечер? Ну что вы, конечно у вас вечер. У нас всех уже вечер.

Но пока не наступила ночь, вполне можно успеть поговорить о том, как, с кем и зачем Евгений Писарев поставил на сцене Театра Наций мюзикл “Кабаре”. Да, тот самый, по которому Боб Фосс пятьдесят лет назад снял фильм с яркой брюнеткой в котелке. Полвека прошло, а имя Фосса по-прежнему неотделимо от “Кабаре”. Он, конечно, заслуживает всяческих восторгов, но, наверное, пора уже эту парочку разлучить! Поэтому хореографию в новом спектакле делал молодой талант Дмитрий Масленников, который, вероятно, и о фильме Фосса-то не слышал – ну еще бы, кому охота это старье смотреть. Два часа пятнадцать минут. За это время можно парочку интервью иностранных агентов с иностранными агентами на ютубе послушать.

Ладно-ладно, свежесть взгляда и отсутствие подражания Фоссу пошли спектаклю на пользу. Та легкость и естественность, с которыми артисты порхают по сцене, многого стоит. Будто бы не хореограф их во все эти танцевальные фигуры ставил, а как-то оно само собой получилось – хотя, присмотревшись, понимаешь, что сделано все сложно, с большой фантазией и даже (ох, Дмитрий, вы среди читателей? Пропустите-ка этот абзац), так вот – даже мастерски. Ну, Дмитрий! Просили же пропустить абзац…

Что же касается брюнетки в котелке, Салли Боулз, Лайзы Минелли… Лайзы нет, а Салли есть. Да еще какая. В исполнении Александры Урсуляк: тонкокожая, ранимая, а иногда – грубая, размашистая, напористая. У нее великолепный голос – сильный и вместе с тем нежный. Она обожает свободу и ненавидит “образ жизни”. Она с наслаждением выступает в кабаре, потому что любит внимание, любит быть на виду – и при этом никому ничего о себе не рассказывает. Потому что, кажется, сама о себе думать боится. Она вообще ужасно напугана, хотя и скрывает это – прячет в тусовках, топит в джине. Ей страшно делать выбор между бесконечными перверсиями и вывертами кабаре и платоническим семейным уютом, между Салли Боулз – звездой полусвета и Салли Боулз – одинокой женщиной, все состояние которой – шуба. Нет, вру. Шуба и голос. Не сразу и решишь, что роскошнее.

Симпатизирует ли ей режиссер? О нет. Обвиняет, что ли? Снова нет. Режиссер здесь – камера. Не та, в которую сажают, а та, что снимает. Отпечатывает реальность, внимательно, дотошно фиксирует. И потому ни в костюмах, ни в жестах, ни в репликах нет никакого украшательства и сглаживания. Все названо своими именами, показано откровенными жестами – грубо, вульгарно – мы же в 1931 году, в Берлине.

Сейчас будет маленький скучненький экскурс в историю. В 1931 году Германия для всего мира была страной-изгоем, ее признали единственной виновницей Первой мировой, отобрали немножко территорий и очень много денег. Империя превратилась в республику – странную, но в те годы самую свободную. Беда только, что держалась она на соплях демократов и на авторитете президента Гинденбурга. В том году ему было уже восемьдесят четыре. На пять лет старше, чем Байден, кстати. В парламенте царила многопартийная шумная чехарда. Устроив газетный детокс на пару месяцев, можно было пропустить, кто нынче канцлер. Не то, что сейчас!

Этот ненадежный, споткнувшийся мир Веймарской республики по-экспрессионистски очерчен в падении художником Зиновием Марголиным: косой, накрененный, угловатый, диспропорциональный. Стены домов скоро рухнут, придавив всех, кто не успеет проникнуть в новую эпоху. Не отмеченные изяществом деревянные столики и стулья сметут. Героев переоденут (точнее сказать – оденут). Но это все будет потом, когда мир наконец завалится, а занавес цивилизации, медленно скользя вниз, скроет от зрителей результаты этого падения. А пока – шумно, громко, всё с перебором – поют, танцуют, признаются в любви и неверности, ссорятся, делают выбор. И происходит все это в пространстве, то принимающем вид поезда между Парижем и Берлином, то обставленном как недорогой пансион, то непосредственно как зал варьете, ночной бар. У Фосса посетители постепенно подменяются нацистами, а в кабаре Евгения Писарева посетителей нет вовсе. Потому что посетители – это публика театра. Понимайте, как хотите. Главное, понимайте.

Смену локаций шутливо озвучивает Конферансье. Говорят, Денис Суханов играет эту роль гениально, но на нашу долю выпал Олег Савцов. Разочарование? Не тут-то было! Его Конферансье – ровесник века. Он прожил первую мировую подростком, чуть-чуть не отправился на фронт – война кончилась раньше, чем он достиг призывного возраста, но позже, чем его отец вернулся домой. Его мать… ммм – пофантазируем – может быть умерла от испанки? Может, вышла замуж второй раз? Может, ожесточилась сердцем и горько запила? Короче, юноша явно был предоставлен самому себе и вместо того, чтобы искать себя, нашел такое место, где себя можно не искать. Там позволено быть каким угодно – по очереди и сразу: бесконечно меняться, ускользать от фиксации и руководить хаосом кабаре – такая извращенная, опереточная версия Мефисто. А знаете ли вы, что самый известный Мефистофель двадцатого века, Густаф Грюндгенс, был успешным конферансье и артистом кабаре? Вообще, кто только не был причастен кабаре, кажется, все приличные люди там работали, а неприличные смотрели… Некоторые потом писали романы. И картины. Брехт не был первым, кто вывел проституток, воров и нищих инвалидов на сцену – но успех его “Трехгрошовой оперы” (1928) узаконил их присутствие. Да и, честно говоря, Веймарская республика много о себе рефлексировала: Альфред Деблин, Отто Дикс, Эрих Кестнер, Эрих Мария Ремарк und so weiter und so fort.

В работе Евгения Писарева никаких прямых цитат из этих авторов нет, однако чувствуется, что спектакль лихо пляшет на устойчивом фундаменте их размышлений. Они – как начищенный паркет, по которому с блестящей легкостью и головокружительной скоростью движется сюжет. Порхает, как бабочка, и жалит, как оса.

Художник Виктория Севрюкова, умеющая создавать костюмы, от которых взгляд не отвести, сделала все, чтобы мальчики и девочки из кабаре выглядели развязно и дешево. Будто их изящные платья раскромсали, над мужественностью надругались, соблазнительные вырезы декольте углубили до отталкивающей бесстыдности. Нет ни времени, ни средств, ни сил привести себя в порядок. Грязно-салатовые и плотски-розовые цвета одежд, пудрено-белые лица, темные губы и круги под глазами, прически в стиле “я упала с самосвала – одного мне было мало”. Они ничего не стесняются: Конферансье поет по-английски с нарочито нахальным немецким акцентом. Но присмотритесь получше и вы заметите: все устали и иногда даже слишком утомлены, чтобы просто притворяться бодрыми – и вот тогда они напоминают зомби. Мертвых, которым не умереть.

Но отбросим столь неприятные мысли. Кабаре – это люди, упивающиеся жизнью, это их последний час нежности – отчаянной нежности посреди катастрофы. Салли приезжает сюда из снобистской Британии, Клифф – из провинциальной Пенсильвании. Они оба стремятся не в Париж, где тогда, кажется, обитала почти вся творческая и интеллектуальная элита, не в изысканный и устойчивый мир маленьких чашечек кофе на открытых верандах набережных и вернисажей гениальных художников, а в нищий, разоренный, истаскавшийся Берлин. Город с влажным блеском в глазах, с испачканными газетными заголовками пальцами. А еще – вы знали? – это, конечно, самый американский город Европы.

Берлин жил под влиянием мюзикла, культа машин и небоскребов, интересовался всем американским – быстрым, свежим, новым. Германская империя умерла, рассыпалась, но ее традиции-то никуда не делись. Хм, какая знакомая история… Немцам приходилось строить новое государство, оглядываясь на старое – но как их манила американская короткая государственность, их умение наслаждаться здесь и сейчас и мечта о прекрасном будущем. Мечтать немцы и сами всегда умели, а вот это “бери от жизни все” – нечто новенькое. Конечно, это была придуманная Америка. Именно этот утопический образ очаровал впоследствии создателей мюзикла “Кабаре”. Так он им понравился, что они в него поверили и наделили дальновидностью единственного героя – разумеется, американца!

Этот американец Клифф – писатель без книг, живущий за счет мамы, стеснительный гомосексуал с неувядающей растерянной улыбкой. Его играет Сергей Кемпо, по случайности – если вы верите в случайности – похожий на героя Эдди Редмэйна в “Фантастических тварях”. Не шикайте и не морщитесь, а лучше погуглите Ньюта Скамандера и заодно список театральных работ Редмейна. Там последняя, самая верхняя строчка – “Кабаре”. Совпадение? Не думаю! Еще он напоминает Тимоти Шаламе, этого кумира поколения – беззащитного, тонкого, кудрявого.

Кабаре Клиффу не слишком нравится, а вот нацизм не нравится совсем. Но нравится, не нравится… вали, моя красавица. Скоро-скоро придут светловолосые молодчики, уверенные, что будущее принадлежит им. И вот пожилая хозяйка пансиона фрау Шнайдер (Елена Шанина), принимающая трогательные ухаживания герра Шульца (Александр Сирин), тоже уверена, что будущее принадлежит им. Она поет об этом – без сожаления, с яростью. Она ненавидит свое бессилие. Она подчиняется. Она отвергает мужчину, с которым была бы счастлива, потому что потом за этот неарийский брак придется платить. И, облокотившись на рамы еще не выбитых окон, под ее песню медленно курят женщины. Их ждут такие проблемы, которые не получится оставить за дверями кабаре. Собственно, никаких дверей кабаре не будет. Убегать от реальности, изображая радость, теперь станут иначе – совсем в других ритмах. На смену разнузданности придет пуританство. Если выражаться словами одного немецкоязычного еврея – Эрос будет побежден Танатосом.

Не станем, однако, заканчивать на такой тревожной ноте.

Дамы и господа, хотите анекдот? Ну, разумеется, зачем я спрашиваю…

Приходит Гитлер к гадалке и спрашивает:

– Когда я умру?

– В еврейский праздник.

– В какой?

– Любой день, в который вы умрете, будет еврейским праздником.