Карлики, великаны, улыбка Ингеборги Дапкунайте и солнечная страна, по которой многие тоскуют. Театральная часть «Черешневого леса» открывается постановкой мюзикла «Цирк». «РБК Стиль» поговорил с режиссером Максимом Диденко о том, как рождался проект.

— Максим, год назад на малой сцене Театра Наций вы выпустили «Идиота» по Достоевскому, и меня поразило, как детально вами был проработан роман. По-моему, вы сказали, что перечитали его девять раз. Как давно вы начали обдумывать «Цирк»?

— Первый раз я подумал о «Цирке», наверное, после того как мы выпустили «Леньку Пантелеева», то есть лет пять назад. Я размышлял вообще о культуре мюзикла, который родился на Западе, о том, как сделать мюзикл на русской почве, русском материале, и мгновенно вспыхнула идея сделать театральный «Цирк». Я в ту пору был страшно увлечен довоенной советской Россией, историей революции, мне был интересен сталинский период, такой оптимистичный, солнечный.

«Цирк» — это же фильм, живописующий идеальную сталинскую страну, совершенную, никогда не существовавшую в реальности. Но в моем детском воображении советская Москва, в которой происходят события фильма, существовала всегда и была для меня неким центром притяжения. Миром, в котором хочется оказаться и по которому многие люди сейчас, наверное, тоскуют, — по такому идеальному, сильному, идеологизированному, физкультурному, без изъянов миру.

Я долго носился со своей идеей, предлагал в разные театры и в цирк Славе Полунину, но всем казалось, что это слишком сложно, слишком масштабно — фильм Григория Александрова, музыка Исаака Дунаевского. Мне говорили, что взаимодействовать с такими канонами рискованно, и вообще непонятно, как это переносить на театр. Дорого, и есть риск потратить деньги впустую. В общем, все отказывались. И когда я пришел в Театр Наций, в череде названий, которые я предлагал, был и «Цирк». Но и здесь мне сказали, что это слишком масштабно, непонятно, и вот решили на малой сцене сделать «Идиота», тоже в цирковой манере.

Идея поставить «Идиота» у меня возникла, когда я работал у Полунина в цирке на Фонтанке. Мы делали «Золушку» с Иваном Кушниром (композитор, постоянный соавтор Максима Диденко в театральных постановках — прим. ред.), и у меня возникло ощущение, что мне хочется сделать клоунский спектакль. Было написано сто вариантов музыки, которая должна звучать во время клоунады, и мы никак не могли прийти к какому-то решению. Я понял, что нужно на этом поле совершить некоторое высказывание. Мы выпустили «Идиота», и во время банкета после крайнего спектакля в премьерном блоке Евгений Витальевич Миронов ко мне подошел и сказал: «Давай делать "Цирк"». Мы с Кушниром начали фантазировать, и стало понятно, что каждый раз, когда я делаю какое-то громкое заявление, оно превращается в вызов. Мы стали читать сценарий Ильфа и Петрова, и столкнулись с массой проблем.

— Я тоже сильно удивилась, когда прочла сценарий Ильфа и Петрова: в фильме от него ничего не осталось, Александров его полностью переписал, когда снимал свою киноутопию.

— Да, он совсем другой, и было совершенно непонятно, как ставить «Цирк», про что? И что делать с негритенком, и как решать эту музыку? Я понял, что ни в коем случае нельзя использовать впрямую музыку Дунаевского. В общем, мы год сочиняли эту пьесу с Костей (драматург Константин Федоров — прим. ред.) и было 88 вариантов.

— На каком вы остановились?

— Если вкратце, в центре происходит борьба Америки с Россией. Сначала Советский Союз хочет сделать трюк лучше, чем Америка, потом терпит неудачу, и тогда Белка и Стрелка, космические собаки, предлагают директору цирка сделать не цирковой трюк, а по-настоящему лететь на Луну. Все очень вдохновляются этой идеей и улетают в конце концов.

— Скажите, что вы сделали с пушкой, из которой Мэрион Диксон уходит в небо?

— Маша (сценограф спектакля Мария Трегубова — прим. ред.) придумала очень смешной трюк, но я вам не буду его рассказывать, потому что это неправильно.

— Но пушка будет?

— Будет, да.

— Говорят, на этом проекте был необычный кастинг. Вообще театр, который вы создаете, требует от актеров немалых способностей и хорошей физической подготовки. Как вы находите своих?

— Вы понимаете, тут же все зависит от материала. В нашем случае это был кастинг довольно странных людей. Великаны, очень маленькие люди. Был такой фильм «Freaks» американца Тода Броунинга, про бродячую цирковую труппу, я думал о нем, когда мы писали сценарий.

Описать словами, как я отбираю актеров, я не могу, на самом деле очень важен человеческий контакт, общение, важно, насколько человек готов к совместной деятельности. Физические данные не всегда играют решающую роль. Зачастую нетанцующие артисты у меня начинают танцевать, а непоющие — петь. Дело совсем не в том, насколько они обладают этими талантами в данный момент.

— То есть важна готовность к работе.

— Готовность, да, в том числе и к моему стилю. Потому что некоторые артисты это просто в штыки принимают. Я вот позвал одного артиста в проект, а он сходил на «Идиота» и сказал, что так с Достоевским поступать нельзя и он ни в коем случае со мной работать не будет. Потому что я изувер. Понимаете, какое дело.

— Так получилось, что я видела крохотный кусок репетиции «Идиота» и теперь знаю, что вы очень хорошо показываете. А вы все трюки можете сделать, которые у вас актеры исполняют в спектакле?

— Ну, более или менее. Например, в «Земле» у меня Игорь Мосюк мощно очень хлыстом работает, я так не умею. Он несколько лет этому учился в молодости, мне это недоступно. Некоторая синхронная хореография — тоже сложно, с нуля вот так я не сделаю.

— Это ваш второй спектакль с Ингеборгой Дапкунайте. В «Идиоте» она играла князя Мышкина, здесь у нее сразу две роли, Мэрион Диксон и Любовь Орлова. Как вам с ней работается?

— Ингеборга очень работящий человек. Это встречается и среди простых артистов нечасто, а если так работает звезда, мне кажется, это просто подарок. Момент общего языка — он и здесь основополагающий, и здесь мы этот общий язык нащупали. Ей интересно то, что я делаю, мне интересно, как она работает на сцене.

— В анонсе вы пишете: «Действие происходит в далеком будущем, которое придумано в глубоком прошлом». А есть ли в вашем «Цирке» что-то из реалий того времени, в котором был создан «Цирк» Александрова и Орловой?

— Наверное, все-таки нет. Все происходит, условно говоря, сегодня, но это сегодня было придумано тогда. То есть 2017 год, который воображали себе люди из 1936-го.

Цензура — это ведь не то, что тебе кто-то запрещает говорить. Ты сам себе запрещаешь.

— В спектакле «Пастернак», который вы в прошлом году поставили в «Гоголь-центре», центральной линией идет тема «власть и художник». Здесь она есть?

— Думаю, есть. Ведь я художник, и, так или иначе, живя в России, не могу не быть затронутым этой темой.

— А вы чувствуете давление цензуры? Цирковым языком ведь можно сказать все. Цирк трудно регламентировать.

— Вы понимаете, цензура — это ведь не то, что тебе кто-то запрещает говорить. Ты сам себе запрещаешь. То есть я не мыслю цензуру как какое-то невероятное явление, которое нас всех гнетет. Неминуемо приходится в обществе, очень разнообразном, соблюдать какой-то баланс. У меня в спектакле «Земля», например, в какой-то момент все девушки надевают каблуки, при этом они в коротких юбках, и один человек поет рэп. Все это смотрела одна женщина с Запада. И указала мне, что такое использование женщины — это сексизм.

Так что цензура у нас в головах. Что-то можно, что-то нельзя, и каждый эти границы ощущает по-разному. С этим просто интересно работать, но невозможно это игнорировать. Потому что есть определенные группы людей, которые что-то воспринимают не так, как мы. А мы же толерантны, значит, должны уважать и их ценности, как бы они ни были нам смешны. Я вот думаю — все обсуждают оскорбление чувств верующих, и при этом мыслят как атеисты, или как буддисты, или агностики. А есть люди, которые находятся внутри христианства или ислама и у них по-другому выстроена иерархия ценностей, и то, что мы не ощущаем как пересечение границ, для них просто… ужас!

— «Идиот», кажется, никого не задел.

— Пока вроде бы никто не оскорбился. Мы думали об этом. Просто хочется рассуждать на острые темы, но так, чтобы не было насилия над зрителем. Ненасилие для меня в данном случае очень важный принцип.

— Вам пришлось для «Цирка» изобрести новый язык, или вы использовали тот же, что и в «Идиоте»?

— Клоунские сцены были самыми сложными, потому что здесь совсем другой жанр, и мы еще много используем камеру, живое видеоизображение, есть киновставки, и пришлось какой-то очень минималистичный язык изобретать в клоунаде.

— Скажите, а если бы вам нужно было объяснять случайному собеседнику, допустим, попутчику в поезде, что такое физический театр, который вы развиваете, что бы вы сказали?

— Это театр, в котором человек выражает себя и смысл происходящего — телом. Мне кажется, метод физических действий Станиславского — это тоже физический театр. В отдельный жанр он был вынесен в 80-е годы на Западе, но существование в узких жанровых рамках неинтересно, я люблю абсолютно все перемешивать. Я вот сейчас в Праге ставил «Процесс» Кафки, и все ждали от меня physical theatre, перформанс, а я cделал фактически панораму кинопроекций. Все актеры носят камеры и снимают друг друга очень крупным планом.

— Что вы будете делать после «Цирка»?

— Сейчас в австрийском театральном университете буду ставить уличный спектакль на площади, «Огниво» по сказке Андерсена. Помните, там был солдат с огнивом и собаки, которые сидели в дереве и исполняли любое его желание. Еще я буду, видимо, с брусникинцами делать спектакль «10 дней, которые потрясли мир» к 100-летиям революции и Юрия Петровича Любимова.

— То есть вы от революции и связанного с ней времени пока не можете уйти.

— Пока да. Я думаю, 2017 год закончится, и что-то изменится. Что-то новое начну.

— Был такой старый советский роман «Три цвета времени». А для вас какого цвета это время — 20-е и 30-е годы, про которое вам так много приходится думать?

— Не знаю. Я постоянно нахожусь в состоянии исследования, все время ищу новые слои и ощущения того, как это было. Потому что иногда это окрашивается в чрезвычайно мрачные, кровавые тона, иногда в солнечные. Я был недавно в ресторане «Доктор Живаго», погрузился в атмосферу советской роскоши, и меня это потрясло. Я подумал: да, это ведь так и было, и советская буржуазия, и этот вот шик, и человек, шикуя, понимал, что все может в любую минуту закончиться, как бы он ни относился к этой сталинской машине. Она настолько хаотично работала, что невозможно было предугадать, кто попадет в нее следующим. Как люди жили в такой ситуации?