«Однажды я увидела Спивакова в действии. Напали на нас в двух шагах от отеля «Рафаэль». Уходя от удара, муж споткнулся и упал. Скрипка отлетела. Его обступили трое, в воздухе мелькнул нож. Володя размахнулся и ударил одного прямо в нос. Хлынула кровь. Спиваков пошел на них, страшно матерясь. Он выглядел свирепым, как Леонов в фильме «Джентльмены удачи», — рассказывает актриса Сати Спивакова.

— Сати, совсем скоро, 19-го и 20 мая, в Театре Наций премьера спектакля «Канарейка», где у вас главная роль — Марии Каллас. Скажите, почему вы выбрали именно этот материал? У вас ведь был такой огромный перерыв в карьере, и после возвращения в профессию вы вряд ли стали бы тратить время на что-то нестоящее...

— Вы сейчас нарисовали идеальную картину мира. Не думайте, что мне предложили Теннесси Уильямса, Чехова, а я сидела и размышляла: ой нет, это я не хочу, это я не буду, а вот это, пожалуй, попробую. На самом деле, если у человека с моим характером был такой долгий перерыв в профессии, он берется за все. В юности, когда я снималась в кино, в Ереване, на «Арменфильме», главные роли шли косяком. Но мне предлагали еще массу каких-то съемок, в том числе эпизодов, и я эти сценарии не читала. А папа говорил: «Снимайся во всем, потому что может наступить время, когда не будет даже эпизодов». С тех пор я про это помню. Конечно, откровенный «мусор» играть не буду. Но для меня сейчас главное — продолжать в том же темпе, в котором последние годы идет моя театральная жизнь, и играть, играть, играть. У меня с коллегами есть, например, антрепризный спектакль «Высокая вода венецианцев», который мы сейчас редко играем, но вот недавно во­зили его в Ташкент на фестиваль. Я счастлива, что уже шесть лет выхожу на сцену «Гоголь-центра» в спектакле «Машина Мюллер».

Сверхзадача, которую, кажется, частично удается выполнять, — увести зрительское представление о себе как можно дальше от классической музыки, с которой меня обычно ассоциируют. Мне важно снять с себя эту табличку, этот ярлык… Тут очень сложная история для психолога. Классическая музыка — моя среда, моя кровь. Я с детства в этом живу. Папа, мама, бабушка — музыканты. Естественно, я училась в музыкальной школе. Но в 17 лет отрастила длинные ногти, закрыла крышку рояля и сказала: никогда больше. И поступила в театральный институт в Москве. Но музыка всю жизнь накрывала меня как волна. Сначала муж, потом телеканал «Культура», где я веду программу «Сати. Нескучная классика»… Причем там я тоже иногда старалась сломать стереотип и предлагала: «А давайте я буду вести ток-шоу о жизни». — «Нет, твоя ниша — музыка». В какой-то момент я поняла, что смешно сопротивляться, потому что в силу жизненных обстоятельств знаю музыку, понимаю ее, на одном языке говорю с музыкантами. Это уникальный багаж. Но, с другой стороны, я же себя готовила не к этому, когда пять лет училась в ГИТИСе, у меня большая насмотренность и накопленный годами опыт именно драматической актрисы.

— Возвращаясь к вашей героине в спектакле. Известный факт: Ма­рия Каллас сказала Онассису: «Если хочешь, я не буду петь». И отказалась от своего дара. Думаю, это немножко о вас. Потому что ваш муж Владимир Спиваков был против того, чтобы вы играли на сцене, и вы долго не играли.

— Параллель для меня неочевидная. Ведь Каллас была мегазвездой, а Онассис — просто толстосумом, ревностно относившимся к ее славе! В моем же случае все было иначе. Представьте ситуацию. Мне 22 года, я выпускница ГИТИСа и выхожу замуж за очень известного музыканта, дружеский круг которого — Георгий Товстоногов, Евгений Лебедев, Сергей Юрский, Марина Неелова. Театральные гиганты, с которыми он дружит и пьет чай. Конечно, в их присутствии произнести словосочетание «я актриса» мне казалось невозможным. Сейчас, кстати, один из кругов судьбы замкнулся: мы с Натальей Теняковой играем в Театре Наций, в спектакле «Моими глазами», и сидим в одной гримерке. В юности я даже боялась, из благоговения, с ней и с ее мужем, Сергеем Юрским, разговаривать. Но вот теперь она вспоминает: «Когда Вова на тебе женился 38 лет назад, мы все на тебя смотрели, какая ты была красавица, какая умница, какая талантливая!» И я вижу, что она это говорит всерьез, а не для того, чтобы сделать приятное.

То есть нашлось бы во мне тогда больше рвения и куража, возможно, жизнь театральная сложилась бы по-другому. Хотя вряд ли. Приоритеты были выстроены иначе, мне хотелось создать семью. Ведь Володе было почти сорок, а семьи как таковой он никогда не имел. И вообще, долгие годы всепоглощающая любовь к нему и детям не оставляла во мне места для профессии… Как говорит Фанни Ардан, моя великая подруга: «Искусство заполняет те лакуны, которые покинула любовь. Я убеждена, что абсолютно счастливая в личном плане женщина не способна полноценно заниматься актерской профессией». Ну а сейчас дети выпорхнули из гнезда, они взрослые, во мне, конечно, нуждаются, но не так, как раньше. И мне захотелось попробовать вернуться в профессию. Та же Фанни помогла мне в этом стремлении, сказав: «Раз у тебя это внутри живет, ты должна, обязана это выполнить ради себя самой». Так у меня появилась возможность начать «вторую жизнь»…

— Фанни Ардан в свое время тоже играла Марию Каллас…

— Да, я ее видела в спектакле «Мас­тер-класс», который ставил в свое время Роман Полански, и в фильме «Каллас навсегда» Франко Дзеффи­релли. Когда мы решили репетировать «Канарейку», я, конечно, рассказала ей про это. Мне важно было узнать, как Фанни работала над образом. Она многим поделилась. Например, что, снимаясь в фильме, практически ничего не читала о своей героине, никаких ее интервью, хотя обычно все изучает. Но она с утра до вечера слушала ее записи, смотрела видео. Ей было важно почувствовать Марию, разгадать ее женскую суть. Я пошла несколько другим путем. Но и пьеса, которую мы играем, — нечто совершенно новое: это фантазия, которая родилась из текстов Марии Варденги и Дмитрия Сердюка. Даем свою версию того, как Мария Каллас прожила последних три дня. Мы читали дневники, письма, смотрели документальные фильмы о ней. Одна из главных тем спектакля — талант начинает мстить, если его предаешь. С божественным даром нужно обращаться бережно. А Мария Каллас все принесла в жертву любви. Онассис был первым мужчиной, которого она действительно полюбила, и единственным, кто не смотрел на нее как на богиню. Он по-своему ее любил, но говорил: «Ничего божественного в тебе нет, ты просто женщина, у которой в горле свисток». Но у Марии было то, чего он не мог купить за свои деньги, — любовь сотен тысяч людей.

Когда пропал голос, не стало сцены, предал любимый человек, жизнь Кал­лас продолжалась, но закончилась судьба. Она потихоньку перестала общаться сначала с одним другом, потом с другим. Замкнулась в каком-то пузыре, где говорила только со своим прошлым, только с тенями. Она жила в центре Парижа, в квартире с зашторенными окнами. Принимала много лекарств — снотворных, транквилизаторов, антидепрессантов. После внезапной смерти ее быстро кремировали, хотя Мария была православной гречанкой и не хотела этого. Были конспирологические версии ее ухода в возрасте 53 лет. Мы же вы­двигаем гипотезу, что она просто включила программу самоуничтожения…

Эта история важна для меня еще и потому, что я фактически знала Каллас через одно рукопожатие. Мишель Глотц, ее артистический директор и близкий друг, с 1997 года и до самой своей кончины в 2010 году был импресарио моего мужа. И Мишель так много рассказывал о Каллас каких-то бытовых деталей, что стало казаться, будто я ее прекрасно знаю. Он вспоминал, как она, еще молодая, чуть за сорок, вдруг стала бояться выходить к публике, как невероятно волновалась, хотя голос был еще в порядке…

— Интересно, многие ли из тех, кто обладает божественным даром, волнуются перед встречей с публикой?

— Многие. Например, великий пианист Алексис Вайсенберг волновался безумно. Я как-то пришла перед концертом за кулисы и увидела, как помощница льет ему на руки из чайника практически кипяток. Он говорил: «Я должен согреть руки, я должен согреть руки…» От волнения у него пальцы становились ледяными… Еще помню, как была в Мадриде на концерте Дмитрия Башкирова, замечательного пианиста и потрясающего педагога, зашла в антракте в его маленькую артистическую уборную. А он нервно ходил из угла в угол с искаженным лицом и говорил: «С собой поладить не могу». Вот это «с собой поладить не могу» — очень страшная история… Далеко ходить не надо. Мой муж всю жизнь играл на скрипке как бог, и у него, как у всех великих скрипачей-солистов, был определенный репертуар больших скрипичных концертов. Допустим, концерт Чайковского — это концерт для супер-виртуоза, но Володе он удавался фантастически. И все же с годами муж все менее охотно соглашался его исполнять. Помню концерт в Варшаве лет пятнадцать назад. Огромный зал, дирижер Энтони Вит. Все получилось идеально, просто «пластиночная» версия. Я влетела за кулисы, говорю: «Володенька, ну как же ты играешь!» — «Но больше я этот концерт не буду играть. Не ставьте мне его больше в репертуар». — «Почему?» — «Потому что сегодня я его сыграл именно так, как мне хотелось, лучше у меня уже никогда не получится, а хуже не хочу».

— Ему страшно быть неидеальным?

— Наверное.

— А вам страшно быть неидеальной?

— Нет. Мне уже ничего не страшно, в моем случае можно руководствоваться формулой: «не бойтесь совершенства, его вы не достигнете». Но волнение, конечно, мне знакомо. Вот уже раз пятьдесят играла спектакль «Наше всё…» Тургенев. Метафизика любви» в Театре Наций, но за 10-15 минут всякий раз начинается… Уже подключили все микрофоны, и тут, простите, срочно надо в туалет. Смотрю в зеркало, мне кажется, что здесь недокрашено, тут прядь не так лежит. И руки холодные. У меня есть несколько амулетов, которые надо подержать в руке, но до конца волнение не уходит. В спектакле «Машина Мюллер» первые 15 минут, пока зрители собираются в зале, я и главный герой лежим на сцене, я в темных очках. Первое время закрывала глаза, потому что по-другому страшно. Потом стала экспериментировать. Дай-ка, думаю, все-таки открою глаза под темными очками и посмотрю минуточку, после первого звонка, до первых трех зрителей, а потом закрою. Дальше я уже осмелела до того, что стала смотреть, насколько заполнен зал, а он всегда заполнен на этом спектакле. Но чтобы так осмелеть, нужно было сыграть спектакль больше 60 раз. Как говорил Иегуди Менухин (выдающийся американский скрипач и дирижер. — Прим. ред.): «Если волнуешься, просто иди от задачи к задаче, и все».

— Иегуди Менухин медитировал перед концертами, он же был йог.

— Да, он иногда просто на голове стоял в асане. Я видела, как Менухин лежал на полу под распятием в часовне, в которой должен был состояться концерт. Настраивался. Но он, кстати, никогда не волновался.

— Вы общались с таким количеством гениев! Возможно, знаете, что в них особенного?

— Кроме таланта их отличает невероятная непосредственность и детскость восприятия мира. Мы же все как приемники, но работающие с диким количеством помех, вот у гениев практически нет этих помех. У них все как будто в первый раз и каждый день миллион открытий.

— Ростропович гений?

— Безусловно, абсолютный. Очень непосредственный. Помню, как мы встречали Новый, 1990 год в Германии. И Ростропович пригласил Спивакова и Башмета играть 30-го и 31 декабря со знаменитым Берлинским филармоническим оркестром, которым он дирижировал. 30-го был просто концерт для публики, а 31-го — концерт-символ, который шел в прямой трансляции по всему миру. Помню эти бешеные нервы у всех. Спиваков играл вальс-скерцо Чайковского. Обычно его играют студенты. Но было такое психологическое напряжение оттого, что весь мир на тебя смотрит… Я редко видела, чтобы муж так нервничал, как в тот раз, исполняя музыкально несложное сочинение...

Мы жили в трех разных отелях в шаговой доступности. Ростропович сказал: «Старики, встречаем Новый год в нашем с Галиной номере, только ничего не приносите». И вот концерт закончился, был уже вечер, и я говорю мужу: «Пойдем погуляем, еще девять, а Слава ждет нас в одиннадцать встречать Новый год». Володя ответил: «Я должен позаниматься». Ему ведь предстояли еще концерты в первых числах января. Пошла гулять одна. Помню потрясающее ощущение праздника: как будто бы весь мир справлял чью-то бесшабашную пьяную свадьбу. В ноябре пала Берлинская стена, на улицах еще лежали гигантские обломки. Поскольку было тепло, публика в каких-то легких пальто, в босоножках. Все пьяные и счастливые, целуются, обнимаются, хоть никто друг друга не знает. Пиво с вином хлещут вперемешку. Потом мы встречали Новый год в номере оте­ля, вокруг маленького стола с водочкой, селедочкой, с черным хлебом. Это Ростропович утром ходил на рынок и нашел там русский магазин. Купил и грибов соленых, и огурчики. И еще какой-то домик керамический со свечкой внутри. Ну казалось бы, гениальный человек, мог бы кому-то поручить — нет, он все сам: и бегал за продуктами, и стол сервировал… Вшестером — Юра Башмет с женой Наташей, мы с Володей и Галина Павловна с Мстиславом Леопольдовичем — сидели, наверное, часов до пяти утра. Боюсь, это самое приличное, что я могу рассказать.

— Потому что классические музыканты — большие хулиганы!

— Конечно! Муж хулиганит безумно. По крайней мере, раньше хулиганил. У меня ощущение, что классические музыканты обладают гораздо большим чувством юмора и большей изобретательностью, чем актеры. Музыка — язык более метафоричный. Да, у них совершенно другое восприятие. Они одарены в самых разных сферах, кроме музыки…

— Ваш муж, например, прекрасно боксирует.

— Это миф! На самом деле он давно не боксировал. Начал в школе, потому что ему, интеллигентному мальчику со скрипочкой, нужно было защищаться от шпаны. Ходил в секцию с 16 до 20 лет, получил юношеский разряд. Но потом в консерватории его педагог Юрий Исаевич Янкелевич стал подозревать, что Володя выпивает. А он не пьет алкоголь совсем. От него пахло спиртом, потому что ему примочки постоянно делали от синяков. И когда педагог узнал, что Володя ходит в секцию бокса, сказал: «Либо ты занимаешься только скрипкой, либо уходишь из моего класса». Но Володя до сих пор иногда любит перчатки надеть и показать какой-то хук или апперкот. И фотографироваться так любит.

— Когда-нибудь он вас защищал?

— Эта история тоже связана с Рост­роповичем. Мы были у них в гостях после Володиного концерта в Париже. Посидели допоздна, потом пошли в наш отель. Володя в светлом плаще, у него скрипка в футляре, а там деньги за три концерта (это еще времена, когда весь заработок полагалось отдавать в Госконцерт). Я на каблуках, несу его фрак. Напали на нас в двух шагах от оте­ля «Рафаэль» на авеню Клебер. Три человека — африканец, два араба. Я увидела, как мощный кулак летит в лицо моего мужа. Уходя от удара, Володя споткнулся и упал. Скрипка отлетела. Я упала на землю, инстинктивно закрывая ее собой. Трое обступили Володю, в воздухе мелькнул нож. Я стала орать. Муж потом шутил: «Ты орала как тысяча армянских женщин». Было действительно страшно, в какой-то момент подумалось, что его сейчас убьют у меня на глазах! Но тут я увидела Спивакова в действии. Он размахнулся и ударил одного прямо в нос. Хлынула кровь. Спиваков вскочил и пошел на них, страшно матерясь. Он выглядел свирепым, как Леонов в фильме «Джентльмены удачи», который орал: «Пасть порву, моргалы выколю!» И бандиты разбежались. Володя был в эйфории, ведь он их всех победил. Когда мы прилетели в Москву, оказалось, у мужа сломаны ребра, он потом долго ходил в корсете. 

Один раз Спиваков подрался в самолете, но я была в Москве и этого не видела. Мне потом позвонили и сказали, что по радио сообщили: он кому-то дал по морде. Позже я стала свидетелем еще одной истории. Мы ехали на машине в Испании, муж за рулем, я рядом. На коленях сумка, я говорила по мобильному телефону. На светофоре мы остановились. Окна открыты — муж не выносит кондиционера. И вдруг справа в окне появляется лицо с выражением «меня здесь нет, я вас не отвлекаю», и чья-то рука тянется к моей сумке. А слева перед моим носом в это лицо летит кулак моего мужа и попадает ему между глаз. Это одна секунда. Следующая секунда — человек отлетает, я слышу звук падающего тела. Видимо, он подъехал на скутере к перекрестку, остановился на светофоре, увидел, что сидит дамочка с полураскрытой сумкой, в которой кошелек, болтает по телефону. И какой-то милый седой дядечка за рулем. И вот он так залез на секундочку в эту машину, а его выбило, как пробку из бутылки. Что с ним было дальше, я не знаю, потому что зажегся зеленый свет, и я услышала: «Закрой окно, что ты сидишь как дура с открытой сумкой, да если бы не моя реакция…»

— Скажите, вы в судьбу верите? Могло случиться так, что вы бы не встретили Спивакова?

— Нет, невозможно было не встретить Спивакова. Ведь своих людей сразу видишь. Это относится не только к любви, но и к дружбе. У меня бывали случаи, когда входит человек, и такое ощущение, что я знала его когда-то. Или что я его долго-долго ждала, и вот он пришел. Роман Виктюк был таким человеком. Благодаря ему я вернулась в театр, в поставленном для меня моноспектакле «Нежность». И он мне до сих пор помогает. Дмитрий Сердюк, который ставит спектакль про Каллас, считает Виктюка своим духовным учителем. Мы часто с Димой говорим о том, что нас соединил Роман Григорьевич. Потому что, когда Дима пришел ставить первый наш совместный спектакль «Метафизика любви», он сразу сказал: «Я вас видел в «Нежности» Виктюка» — и я сразу ему поверила и пошла за ним. Нам обоим кажется, что Виктюк нас каким-то образом до сих пор оттуда направляет. Серьезно. Я вообще верю в мистику.

— Мне Фрейндлих рассказывала, как им в театре очень не хватало Товстоногова после его ухода, и, чтобы пообщаться, они устроили спиритический сеанс.

— Я это очень понимаю. Вообще всех этих великих ушедших от нас людей очень не хватает.

— Когда я недавно перечитывала вашу первую книгу, я поймала себя на мысли, что многих, о ком вы пишете, уже нет с нами.

— Но связь не прерывается. Ос­та­ется энергия. Я очень верю в энергии! У меня везде стоят в рамках фотографии дорогих людей, и тех, кто ушел, и тех, кто жив. Утром просыпаюсь и вижу фото, где мы с Фанни сидим в обнимку, значит, все хорошо. А есть фотография, подписанная Георгием Александровичем Товстоноговым. 1987 год, он, Володя и я у него в кабинете. А еще как-то раз Товстоногов с сестрой Нателой подарили нам рог для вина в серебре, он у нас дома стоит. Храню и подаренную Товстоноговым маленькую серебряную табакерочку. Мне важно, чтобы эти вещи были рядом.

— Удивительно, как вам удалось, выйдя замуж совсем юной за выдающегося человека, который старше вас на целое поколение, не потеряться рядом с ним, остаться отдельной личностью.

— Наверное, это воспитание. Мой отец всегда говорил, что женщина не декоративное существо, она должна иметь свое дело, быть личностью, иначе мужчине с ней рано или поздно станет скучно. Я ни в коем случае не считаю, что личностью не является женщина, которая всю себя посвятила мужу, стала ему тылом, фундаментом. Я знаю таких женщин в музыкальном мире, честь им и хвала, я преклоняюсь. Но сама не смогла бы так существовать. И, более того, у меня ощущение, что Спивакову в какой-то момент стало бы очень скучно, если бы я была только при нем, он бы сошел с ума. Понимаю, что живу с личностью мирового масштаба. Его дар — это вершина, до которой мало кто смог бы добраться. Ну а я — спокойненько в своем уголочке «починяю свой примус». Бывает, встречаются две глыбы: Лоуренс Оливье и Вивьен Ли, Ростропович и Вишневская, Плисецкая и Щедрин… Для меня главное — делать то, что делаю, честно и с любовью. Муж мне очень помог, поддержав в тот момент, когда в моей жизни появилось телевидение. А потом поддержал, когда начался театр.

— В одном интервью вы говорили, что больше жена, чем мать. И все же, какая вы мама? Как воспитывали дочерей? 

— Я разрывалась между тем, чтобы быть с ними и чтобы ездить с Володей на гастроли. К счастью, была жива моя мама, которая помогала мне. Так что, когда я уезжала, оставляла дочек не на нянек, а с бабушкой. Иногда кого-то из девочек брала с собой. У нас с ними, к счастью, не было никаких проблем, никаких кризисов. Это не значит, что мы никогда с дочерьми не конфликтовали. Но вот я знаю много случаев, когда дети по отношению к родителям находятся в дикой, совершенно глухой оппозиции, живут с какой-то затаенной жуткой обидой на них, или когда родители безумно недовольны достижениями детей, даже если они этого не показывают. К счастью, у нас этого не было никогда. Я даже не помню детально, как дочерей воспитывала, но меня абсолютно устраивает результат. Они умные, талантливые, целеустремленные. И теперь уже они меня воспитывают, а я их слушаюсь, советуюсь с ними. Считаю, что главное мое достижение — теперь, когда они взрослые, а я еще не старая, — общение с ними как равной с равными. И с отцом у них то же самое. Сейчас же распространены чаты в мессенджерах, так у них с Володей отдельный чат, а со мной отдельный. Не знаю, как называется чат со Спиваковым. Но название нашего — французское, шутливое и не очень переводимое.

— Ваша старшая дочь Катя живет в Америке. Она клипмейкер и музыкальный продюсер... 

— Да. Продюсер именно по части видеоконтента. Очень этим увлечена. Она замечательно пишет, училась на сценариста и всегда хотела заниматься кино, даже снимала короткометражки. До сих пор пишет стихи и очень интересные истории в форме японских хайку. Но сейчас ей интересен видеоконтент.

— Ваша средняя дочь Татьяна — актриса, как и вы.

— Актриса и режиссер. Меня это поражает, потому что я исполнитель, солдат, что мне режиссер сказал, то и делаю, а она может все придумать, создать мир, увидеть цельную картину. Таня много играет и ставит спектакли. С утра до ночи занята. Она гораздо чаще, чем я, произносит: «у меня репетиции, у меня репетиции»… Недавно за роль в фильме «Врата в рай» Дживана Аветисяна Татьяна была номинирована на приз за лучшую женскую роль на кинофестивале. Не самый крупный фестиваль, но все равно приятно. А еще сейчас она начала преподавать в престижной частной школе драматического искусства — на курсах Флоран. Она и сама окончила эти курсы до того, как поступила в консерваторию. Кстати, на курсах Флоран в свое время учились очень многие известные артисты, например, Жюльетт Бинош, Софи Марсо, Даниэль Отой, Одри Тоту, Изабель Аджани и многие другие. Таня преподает там несколько месяцев, и ей очень нравится. Ученики ее любят, она молоденькая, у них небольшая разница: ей 33, а ученикам по 18-20. 

— Ваша младшая дочь Анна — музыкант. Она поет, и она звезда.

— Да, Анна — звезда. У нее псевдоним Anna Kova. Только что закончила сводить свой первый большой альбом. Живет в Париже, в России практически не дает концертов, у нее здесь нет менеджмента.

— Еще у вас есть Саша — приемная дочь.

— Да, мы ее официально удочерили (Александра — дочь покойной сестры Владимира Спивакова. — Прим. ред.). У нас двое внуков именно от Саши. Теодору четыре с половиной года, а Арине шесть месяцев. Саша окончила школу отельного бизнеса, много лет у нее была своя собственная консьерж-служба. А сейчас она агент по недвижимости.

— Ваша семья разбросана по миру, все очень заняты. Когда-нибудь встречаетесь все вместе?

— Конечно. Традиционно мы празднуем Новый год и вместе проводим новогоднюю неделю. Спиваков теперь уже не планирует на это время концерты. Еще мы всегда весь август проводим вместе. Вообще, видимся при каждом удобном случае. Раньше летали туда-сюда. Это же было просто: сел на самолет — и через три часа ты в Париже. Или они сели в самолет — и в Москве. Как это будет происходить сейчас, я не очень представляю. Пока все заняты своими делами. Ну а я поглощена предстоящей премьерой.

— Чем вы могли бы заниматься с такой же страстью, как сейчас театром?

— Не знаю… Меня нельзя заставить делать что-то, если мне не хочется. Никогда не делала то, что не любила. Только в ГИТИСе — когда заставляли зимой ходить на лыжах, а я ненавижу все эти зимние виды спорта. Но и тогда я находила выход — снимала лыжи и шла пешком... Чем бы могла заниматься, если бы меня сейчас лишили сцены? Возможно, еще одну книгу написала бы. Когда из-за ковида театры закрыли и программу на телевидении не снимали, я закончила свою вторую книгу — «Нескучная классика. Еще не всё», в основу которой легли встречи с гостями программы «Сати. Нескучная классика». Просто на два месяца приклеила себя к дивану и сказала: каждый день я этим занимаюсь. Серьезная книжка получилась, и мне важно, что многие люди, такие как Татьяна Черниговская (советский и российский ученый в области нейронауки и психолингвистики, а также теории сознания. — Прим. ред.), говорят, что она одновременно и интересная, как беллетристика, и познавательная, как некий музыковедческий труд. Так что, думаю, если бы меня сейчас снова посадили без театра и без съемок, то у меня было бы два занятия. Я бы писала книжку и убирала дом. Обожаю наводить порядок, это — страсть. Если вокруг хаос, я схожу с ума, это меня так угнетает, что даже тик какой-то начинается. А теперь представьте, как мне непросто, поскольку вокруг в основном живут люди, которые любят хаос и чувствуют себя в нем комфортно…

— Эти люди — Владимир Тео­дорович?

— Мой великий муж, да. Вот он не может, когда все вокруг убрано. И я всю жизнь терпеливо борюсь с этим хаосом.