"Заводной апельсин" в Театре наций

В Театре наций вышел "Заводной апельсин". Спектакль известного перформера и режиссера Филиппа Григорьяна по мотивам культового романа Энтони Берджесса посмотрела АЛЛА ШЕНДЕРОВА.

В 1961-м, за год до написания "Апельсина", Берджесс побывал в Ленинграде, общался со стилягами, после этого смешал русские слова, тюремный жаргон и лондонский кокни — так появился сленг, на котором разговаривает Алекс, обаятельный 15-летний монстр и главарь банды, от его лица ведется рассказ. Этот сленг автор назвал "надсат" или "надцать", то есть речь "надцатилетних". А еще за несколько лет до того Берджесс упал в обморок на своей лекции и очнулся в больнице с диагнозом "рак" и сроком в восемь месяцев — ровно столько отпустили ему врачи. Диагноз не подтвердился, но Берджесс с тех пор стал писать без выходных. Собственно, что ему оставалось — жена тихо спивалась рядом, и у нее были причины: в 1942-м, вскоре после их свадьбы, Энтони призвали в армию, а беременную Луэллу изнасиловали четверо дезертиров. Ребенок погиб, Берджесса не отпустили со службы к жене в больницу. Вся дальнейшая жизнь писателя (умер он в 1993-м) — попытка избыть из себя ту трагедию.

Филипп Григорьян вчитался не только в роман, но и в биографию автора, изобразившего в "Апельсине" самого себя под именем писателя Александра Ф., на столе которого лежит рукопись "Заводной апельсин" и жену которого банда Алекса насилует на глазах мужа. Так что спектакль получился не о герое романа, а о его авторе, проживающем и набивающем свою поломанную жизнь на пишущей машинке. Чтобы заразить зрителя этим ощущением "сломанного, раненого текста", режиссер вместе с драматургом Юрием Клавдиевым закинули часть реплик в Google Translate. "Мне нужен был инструмент преодоления, элемент насилия в тексте",— объясняет Григорьян в программке. Его чуткость к первоисточнику достойна уважения, как и догадка о том, что "все жертвы Алекса — одно лицо, которое выглядывает из-за каждой жертвы". Лицо самого автора, который, добавим от себя, неслучайно назвал героя и писателя одним именем.

На зелененьком газоне стоит беленький домик, за стеклянной стеной гостиная, в которой сначала мелькнет громадный темный шар — точно повторяя кадр из знаменитого фильма Стэнли Кубрика, а потом исчезнет, освободив пространство со стеллажами, уставленными яркими корешками книг. Писатель (Андрей Смоляков), нацепив наушники, стучит на машинке, пока громила в черном (Антон Ескин) бьет и насилует женщину — на газоне, рядом с садовым столом. Всласть настучавшись и послушав Бетховена, писатель обнаружит насильника, тот демонстративно защелкнет сам на себе наручники и отправится на тюремную койку в правый угол сцены.

Перформанс, декорации и костюмы для которого придумал сам Григорьян, повторяется с вариациями: вот жена выносит на стол пирог — после первой сцены на лице Елены Морозовой появляется то ли гипсовая маска, то ли бинты, как бывает после тяжких повреждений. Отчаявшись разрезать пирог, писатель яростно бьет его об стол, засыпая сидящих в двух шагах зрителей Малой сцены сахарной пудрой. На Андрее Смолякове нет маски — ему удается превратить в нее собственное лицо, застывшее от ужаса, как если бы перед глазами всегда теперь было изображение женщины, поникшей и распластанной на траве,— так он и произносит вслух отрывки романа. Глаголы не спрягаются, речь непоправимо вывихнута. Мир вывихнут. Вместе с тревожной музыкой, издевательски веселым домиком это довольно сильно действует — зритель, вжавшись в кресла, ждет продолжения. А его нет. То есть сцены сменяют друг друга, перформативность уступает место психологическому театру, традиционному, но сдобренному черным юмором и хорошо сыгранному. А уж бетховенский "Сурок" в джазовом исполнении Морозовой прямо надрывает душу. "Теперь понятно, че я где",— заявляет рыцарь в черных доспехах, тот бишь Алекс в юности (остроумная игра Александра Новина), являясь к не ждавшим его родителям (в них превращаются те же Морозова и Смоляков) из тюряги. Следует смешное видео, названное "методическим пособием": на нем одетые в хаки мама с папой привозят плохого сынка в русский лес и кромсают на бифштексы, напоследок прочтя Маяковского: "Если ты порвал подряд книжицу и мячик, / Октябрята говорят: плоховатый мальчик". Зритель смеется, но уже недоумевает. Интересно заявленная тема не развивается. И в общем во второй половине со спектаклем происходит то, что сам Григорьян так точно сформулировал в программке,— "это сломанный заводной апельсин, сломанные часы, они тикают, но никуда не идут".