Театр Наций. Новый спектакль „Кармен. Исход” Андрiя Жолдака с Марией Мироновой в главной роли — третий для них (после „Чайки” и сюрреалистичной даже для Жолдака'Федры. „Золотой Колос”). Федра проживала новую инкарнацию в сталинском санатории конца 1940-х, в красном свете ретрофотооборудования, плеске моря, стеклянном холоде вивария с рыбами и белыми крысами.

Кармен выгрызла у жизни безупречными зубами регистрацию в Москве-2007.

На ободранные, набухшие протечками нищеты стены окраинной квартирки (сценограф — Юрий Купер) проецируется черно-белое видео. Перрон Казанского вокзала, фасады глобального Куркина в мелкую клетку окон малометражек, жидкое золото ночного даун-тауна с электроаквариумами моллов и казино.

Где-то в бетонном вольере, взятом в ипотеку, Лектор (Елена Коренева) в серебряном платьице по самое не могу, дрожа от холода, истерики или ломки, выкликает: „Волки! Во-олки!” (по стенам видеосъемка — зимний гон стаи). В полубезумном лепете слышно: волки для женщины сильнее, вернее, честнее людей (в голод, например, подчиняются волчицам, спасая детенышей). Это одичание мегаполиса, почти чувственный восторг воя не подделаешь: эпизод развалится.

Но он сыгран! И также сыграна Мироновой и Романом Ладневым (Хозе) основная линия. Кармен в черном плаще рваного кроя (от Вивьен Вествуд?), Кармен, взятая в ментовку старлеем Хозе за поножовщину в Петровском пассаже, — хищный, быстрый, до полусмерти затравленный зверек в том же волчьем лесу.

Видео в театре — модный наворот. Здесь он оправдан: и не столько съемкой Москвы, сколько крупными планами лиц. Бесстыжие и испытующие глаза Кармен, прикушенная белыми зубами, дрожащая от страха нижняя губа подлинны.

Всегда избыточные, роскошные, как рококо на подольской свалке, театральные метафоры Жолдака не выпирают из действа: они наконец выстроились во внятный текст. Все игры и опыты держит в едином чертеже электрическое поле страсти. Будь то Кармен — певица в найтклабе (Миронова поет, лежа на кованой кушетке, изгибаясь, лаская микрофон, выбрасывая из черно-красных лохмотьев ножки в остроносых сапогах гитары-саксофоны рокеров кажутся атрибутикой садо-мазо).

Или Кармен предсмертной ночи с Хозе. Пустая бетонная квартирка без штор похожа минимализмом бездомности на коробку из-под телевизора. Вся озарена московским салютом. В молочных клубах и разрывах державного фейерверка, дворцовой роскоши замордованных пролов Страны Советов тела мерцают, как роденовский „Поцелуй”, всплывают в россыпи ракет и тонут в клубах дыма.

Суетливую, хищную, вульгарную житуху Москвы-2007 раздели, снимая слой за слоем: стекла витрин, сталь, лак и кожа „бумера”, пятнистое х/б охраны, черный шелк плаща с металлической нитью, корсет, ботфорты, сетчатые чулки. Обнажилось тело, самая суть.

Все то же золотое сечение человеческих пропорций.

От силикона „фабрики поп” его отличаешь на раз. Инстинктом.

Кармен выходит к рампе с дымящейся снайперской винтовкой (во сне загнанная ментами, бандитами, подружками, она перестреляла пол-Тверской). Говорит в зал: „Род проходит, и род приходит, а земля пребывает вовеки”.

Не так уж давно Москва слышала те же слова Еккле?сиаста из уст тишайшей княжны Протазановой в спектакле Сергея Женовача „Захудалый род” по Лескову.

Но то, что рычит по-волчьи в крови Кармен и лейтенанта МВД, подтянутого белокурого мальчика, порабощенного (или освобожденного?) ею, — такое же краеугольное свойство человека, как колыбельная семейной чести в крови княжны.

А истинные спектакли „о свойствах страсти” случаются у нас крайне редко.

Жолдаку и Мироновой — удалось.

Елена Дьякова