На сцене Театра Наций 17 января прошла премьера спектакля «‎Прыг-скок, обвалился потолок» по сценарию Геннадия Шпаликова. Почему внутренний конфликт шестидесятников понятен актерам сегодня, в чем риск обращаться к старым текстам, и как за 4 года изменилась реальность — рассказывает режиссер спектакля и художественный руководитель театра «Практика», Марина Брусникина.

В описании спектакля говорится, что с девяностых годов вас не покидала мысль о постановке. Чем вас зацепила эта история и почему спектакль выходит только сейчас?

Не то чтобы была мысль о постановке, я и режиссером-то тогда не была. Просто я прочитала историю, и она во мне очень глубоко осталась. Помнила про нее все время.

Кажется, сейчас время такое, когда зрителю нужен простой человеческий разговор с ним и про него. Бывают времена, когда это «не модно», и ты рискуешь, если берешь такой материал. А сейчас он востребован своей искренностью и открытостью. Мы попали в какую-то потребность. Причем не только мы, сейчас многие возвращаются к литературе шестидесятых, семидесятых годов.

Этот сценарий часто называют «самым шпаликовским». Почему?

Очень много совпадений с его биографией. Это что-то совершенно уникальное: он написал это за несколько месяцев до смерти, эта ситуация «жена-дочка» про него. Дочке Даше было одиннадцать лет, когда он покончил с собой, и в тексте девочка одиннадцати лет. Понятно, что он не пишет напрямую про свою семью, но вот этот треугольник был ему понятен: мать, отец пьющий, но любящий свою жену и ребенка, и ребенок, обожающий папу. И с воспоминаниями Даши, дочки Шпаликова, много совпадений. Она все время пишет, как они с папой ездили на море или как они ходили в парк аттракционов. Он многое взял прямо из своей истории с дочкой, с семьей. Нельзя сказать, что сценарий автобиографический, хотя в чем-то он завязан на его личной истории.

Этот конфликт сейчас понятен? Актуален?

Сюжет, понятный многим: отец, который выпил и совершенно случайно и нелепо, как это обычно бывает, ударил милиционера, мать, которая вызвала милицию и дальше семья эта разрушилась.

Там же непонятно, почему нет счастья, почему произошло вот так. Все время сплошные вопросы. В сценарии есть замечательный момент, когда жена спрашивает мужа «Почему ты у меня такой?». А он ей отвечает «Какой?», и вот это «Какой?» — главный вопрос, за который мы цеплялись.

Потому что есть что-то такое в нашей природе человеческой, что часто не дает нам жить счастливо. Есть еще в этой истории важная тема детства, взросления человека, через что человек проходит. История ведь начинается с того, как дети идут в школу, а заканчивается тем, что эта девочка вырастает и уплывает далеко. Что мы делаем со своими детьми и со своей душой?

А понятны эти вопросы, этот конфликт актерам, которые сегодня играют в спектакле?

Это у нас называется «жизненный опыт, будь он проклят». Думаю, да, каждому есть про что такое думать. Дело тут даже не конкретно в конфликте столкновения с пьющим человеком. Ты, может быть, не переживал такую ситуацию в жизни, но ты страшно виноват перед своим ребенком. Ведь мы все виноваты перед своими детьми. Более того, мы все время обращаемся к общему опыту. Все зрители, сидящие в зале, проходили этот путь, взрослели, все мечтали о чем-то другом в жизни. Фантазии из детства о том, каким будет мир, не совпадают с реальностью ни у кого. Спектакль об этом.

Советская литература, особенно шестидесятников, все время как будто возвращается, становится актуальна, то есть трагедия шестидесятников про мечты, надежды, которые вдруг обваливаются, это такая тема, которая не перестает волновать?

Для меня это очень близко к Чехову, похоже на него. Это чеховские традиции: тут не приходится говорить о счастье, потому что мир и, главное, человек полон несовершенств. Бывают периоды, когда тебя это удивляет: а чего так мучаться-то, зачем, есть же конкретные задачи, конкретные цели. Это вечная тема — «в Москву, в Москву». Вроде появляются мысли из разряда «А что думать? Сели да поехали». А иногда наступают периоды, когда и объяснять не надо, что никуда не уедешь. Видимо периодически меняются эти настроения.

В спектакле играют ваши выпускницы. Вам интересно работать со своими бывшими студентами?

Это уже твои родные люди. Понятно, что на какое-то время мы расстаемся, работаем все в разных театрах, но связь остается, я их очень люблю. Я много работала с Сашей Урсуляк, и безумно рада ее успехам, тому, как она существует в жизни, в театре, в кино — потрясающая девчонка. Даша Калмыкова тоже удивительная. Мы с ней давно не пересекались в работе. Я очень хорошо понимала, на что она способна, но реальность даже превзошла мои ожидания. Та, в кого она выросла, это просто открытие для меня, потому что она еще и очень хороший человек.

Саша Урсуляк и Даша Калмыкова из одного выпуска, а, например, в театре «Мастерская Брусникина» работают актеры из двух выпусков. Выпуски отличаются друг от друга?

Отличаются, конечно. Огромная разница в том, что происходило и вокруг, и в театре за эти четыре года. В том курсе, который собственно стал называться «Мастерская Брусникина», были четкие установки на создание нового коллектива, на внедрение новых технологий. Впервые в стенах школы-студии МХАТ возник тогда вербатим как формат спектакля, в таком объеме были привлечены люди со стороны. Потом время изменилось, появилась растерянность. Что делать: идти по проторенной дорожке или что-то создавать, искать новое? Все зависит от времени: накапливается энергия, которая какое-то время работает, а потом надо искать новую. Всего четыре года прошло, а время стало совершенно другое. Самое главное — не меняется то, во что мы верим.

А если шире? Чем «молодое» поколение актеров отличается от «старого»?

Ничем. Всегда в людях виден поиск, в этом смысле ничем. Отличаются только «‎внешним» временем. Эта профессия очень связана со временем, с тем, что за окном.

То есть благодаря этому появляется новый язык взаимодействия со зрителем?

Он уже появился, и он не стоит на месте. Театр всегда развивается, меняется, как и любой язык, живое дело. Но есть корень, как в любом языке. Меняется все, кроме корня. Суффиксы, приставки — пожалуйста, а с корнем ты ничего не поделаешь. Это удивительно: сейчас много переживаний по поводу нашего языка, его сохранения, но есть ведь в нем что-то неизменное, что никогда не уйдет. Так же и с театром.

А что является корнем в театре?

Это единственное искусство живого обмена энергией здесь и сейчас, остальное — это вчера. Любая музыка, живопись, кино — это вчера написано, снято, а сегодня ты это слушаешь, смотришь или видишь. То, что происходит сейчас, сегодня — это только театр, либо музыка, когда это импровизация.

В 2021-м году у вас вышло три премьеры: «В кольцах» в театре «Практика», «Дни Савелия» в РАМТе и «Прыг-скок, обвалился потолок» в Театре Наций. Кого еще вам хотелось бы поставить из современных авторов или, может, из классиков?

Как-то так получается, что я редко что-то планирую. По дороге все возникает. Сейчас есть конкретная задача: это пьеса Михаила Булгакова, которая мне безумно нравится, «Адам и Ева», она тоже никогда не ставилась. Мы делали читку, потом возникали всякие сложности, но в этом году я уже буду выпускать это как спектакль во МХАТе. Из современных пока ничего не планирую, это возникает спонтанно.

А из советской литературы что еще вам хотелось бы поставить?

Из того, что лежит где-то далеко-далеко, любовь — это Казаков и Трифонов. Это авторы, которых я очень люблю. Я уже сделала Маканина в свое время, сейчас Шпаликов, то есть это тема, которая периодически возникает. Не думаю, что я буду это делать в ближайшее время, но я про этих авторов помню.